Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Неужели я так много написал…
ради Бога, извините – не хотел!
Просто день сперва, а после век летел,
и я как-то не засёк их по часам.
И в начале было слово, а потом
слово зб слово… и дальше как всегда.
А очнулся – предо мною целый том
и подмигивает рыбка из пруда.

Так бывает: заиграешься вконец
праздным камушком, забудешь счёт векам —
и внезапно пред тобой стоит дворец
и ласкается, как пёс, к твоим рукам,
и какая-то уже там жизнь вокруг:
танцы-шманцы, званый-вечер-с-италья…
и дворец твой отбивается от рук —
своевольничая, значит, и шаля.

И тебе не остаётся ничего,
как вздохнуть, опять вздохнуть, махнуть рукой:
дескать, я и сам не рад, что он такой…
да простите уж – живое существо.
А вначале-то – обломок, минерал…
думал, я себе таких хоть сто найду!
Помню, всё сидел на корточках в саду,
помню, всё весёлым камушком играл.

Ни за беседой, ни за скудною трапйзой,
ни по дороге в одинокую кровать
румяный критик мой, насмешник толстопузый,
всё не является – меня критиковать.
Раскисли кисти, и давно не мыты кости,
и дремлют бури, и в столе растёт бурьян,
и ряска тонкая дрожит в бокале асти,
и страсть состарилась, и опыт сильно пьян,
и рифмы кончились, и ритм даёт усадку…
но порох есть ещё, ещё не вышел срок!
Спросите хоть кого: хоть Бога, хоть соседку —
она ко мне порой внимательней, чем Бог,
и только кажется надутой и жеманной,
но дело знает и живёт отнюдь не зря,
и чует, как – всё шаловливей, всё румяней,
всё толстопузей – надо мной встаёт заря.

Здесь ещё никогда не бывало такого обильного снега.
А он падает, падает, падает – и удивляет,
и уже в государстве ни соли, ни дров, ни угля нет —
только снег и Санкт-Йоргена шпиль, как вершина ковчега.

И уже в государстве ни праздников нету – ни будней,
ни богатых – ни бедных, ни новых законов – ни прежних,
ни больных – ни здоровых, ни здравых суждений – ни бредней,
ничего уже нет, никого: ни датчан, ни приезжих.

Только снег и Санкт-Йоргена шпиль… – и чего мы ругались,
сутились, ершились, пытались понять все понятья!
Правда, кто же мог знать, что погоды уже надвигались
и что снег и Санкт-Йоргена шпиль только и сохранятся?

Помолись, святой Йорген, за нас наверху, объясни там
кому следует: жили ужасно, но зла не хотели —
и однажды бы всё удалось и пошло как по нотам,
если б только не эти метели…

А вот здесь – совершенно прекрасно, прекрасно и точно!
Жизнь отдал бы за то и за это, но… нет, не отдам,
а пойду по следам: как они там бегут быстротечно
по просёлочным всяким дорогам и по городам,
как они там бегут быстротечно – и нет им порядка,
нет ума им и нет ничего им, ни здесь, ни вокруг —
разве только тетрадка в линейку… да тёмного предка,
полоумного предка оглядка на что бы – на звук.

Жизнь отдал бы, вторую отдал бы… да только не стану —
а пойду погляжу, как у них там, у предков, дела:
где писали ещё по линейкам, по нотному стану,
нотный стан расшибая о гусли и колокола
и теряя бессмертную душу и смертное тело
на пути в никуда – за капризной музыкой летя,
и дитя перезрелое старческим голосом пело
и потом навсегда умирало, и было дитя.

Жизнь отдал бы – вторую и третью… и сколько их есть там,
в этой новой игре, где как часто костьми ни ложись,
а возникнет окошко – с таким долгожданным известьем,
что даётся тебе, бедолага, ещё одна жизнь!
Значит, что же… гуляй, а как выспишься после попойки —
будешь снова умён, и счастлив, и судьбы фаворит.
Всё прекрасно – жаль только, что музыки нет ни копейки,
в остальном же – прекрасно, божественно, что говорить!

Ты послушай, что скажу, а скажу я:
есть такие воронки речевые,
это ритма предначального воронки,
куда предков всех подряд затянуло —
в эти самые, значит, воронки,
в силлабические, значит, пучины…
попадёшь туда – и будешь кружиться
день за днём вместе с мёртвой водою,
никогда уж на поверхность не выйдешь,
а закружишься, закрутишься насмерть,
ни отца, ни мать позвать не успеешь,
ни святую Богородицу вспомнить —
только будешь суетиться словами —
полоумными… сначала по краю,
а потом всё по стенке, по стенке —
нескончаемой стенке воронки,
задыхаясь торопливым дыханьем,
самого себя стремясь обогнати,
только нет в силлабической пучине
победителей и нет побеждённых,
ни венца нету там, ни веночка,
но одно лишь сплошное зиянье —
как в классическом «и у Иоанна»:
пропадание всяческой опоры,
драгоценной земли исчезновенье
да захлёстыванье шёлковой петли…
вот и я уже, видишь, закружился,
вот и я уж больше не различаю
ни ударных слогов, ни безударных,
ни бездарных и ни даровитых,
вот и я уж скольжу в неизвестность,
в подневольность подводного царства —
ублажаемый пением дальним,
заунывным русалочьим пеоном,
провожаемый светлым Антиохом,
провожаемый тёмным Симеоном.