Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Всё сходит на нет, свет сходит на нет, след сходит на нет.
Лёд сходит на нет, лад сходит на нет, люд сходит на нет.
И старый блокнот который уж год вперёд не идёт,
а сходит на нет, и сходит на нет, и сходит на нет.

Но весь этот бред, который я, брат, вышагивал вброд —
лохмат и небрит, напялив берет, беспечный на вид —
о, весь этот бред, текучий сорит, горючий гибрид,
он так и влечёт, он так и течёт, он так и горит.

Он, наоборот, сильнее стократ, и пляшет Сократ —
и прячет секрет, и смысл его скрыт от нас навсегда.
Приходит закат, уходит закат, приходит восход,
и жизнь молода, и врёт без стыда, и сходит на да.

Клянусь, что я ещё возьмусь за ум:
начну питаться – чем там… наобум:
акридами и мёдом, духом, сеном,
устану быть бездомным и бессонным,
пройдёт моя любовь к трём апельсинам,
заметьте, что – не к одному, не к двум,
но и она пройдёт… какой бы ни
была нелепой, смелой и нелепой —
хоть вот со стороны, хоть вот под лупой,
откуда ни зайди и ни взгляни.

Один-то апельсин совсем смешной,
другой ещё смешнее, а уж третий —
смешной до слёз, и все они в карете,
в смешной карете катятся за мной,
и я люблю их больше всех на свете:
троих люблю – любовию одной.
И трижды предо мной одна трясина
волшебная, и ничего – за ней:
ах, знать… узнать бы – хоть на склоне дней,
кто учит нас любить три апельсина!

А с неба смех – высокий, лёгкий смех:
нет, дескать, милый, ничего для всех —
вот разве тайны да головоломки!
В чужие не заглядывай котомки:
там меч тупой да сломанный доспех —
пусть с ними разбираются потомки,
с них станется, а ты люби того,
кого тебе послало волшебство,
кого попало и кого придётся,
кого назначат Бог и Карло Гоцци.

Плед женился на кушетке,
слон умчался на лошадке,
две рыбёшки кушать суши
приучали райских птах.
Всё бывает, как бывает
и в Москве, и на Гавайях,
и на море, и на суше,
и ещё в других местах.

Дождик сочинил балладу,
снег объелся шоколаду,
сад подался за границу,
дом оставив взаперти.
Плющ собрался на свиданье,
сон уехал в чемодане,
чтобы никому не сниться —
чтобы выспаться в пути.

Нитка вышла на прогулку
и посеяла иголку,
бородатый козлик в лодке
мёл метлою океан.
Всё полно многообразья —
не поймёшь, как ни старайся,
для чего козлу бородка,
для чего козе баян.

И в Москве, и на Гавайях
всё бывает, как бывает:
шарф отплясывает польку,
из кармана бьют ключи!
Не ищи себе напасти,
не учи цвести капусту,
не учи свистеть свистульку,
деда кашлять не учи.

Эта тучка над лугами —
дальняя, но не чужая —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,

эта речка с берегами —
распевая: «Как свежа я!» —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,

этот жук с двумя рогами,
чёрт-те что воображая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая!

В облаках и под ногами,
малая или большая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая

и весь мир в кружок сзывая —
под присмотром небосвода —
эта милая природа…
разумеется, живая!

Я просыпаюсь с Барселоной —
с лиловой, жёлтой и зелёной,
с пурпурной, синей… вам видней,
с серебряной и золотою —
я знаю, я её не стою,
но всё же просыпаюсь с ней.

Я обнимаюсь с Барселоной —
с душистой, сладкой и солёной,
с прозрачной, дымной… вам видней,
и с древнею, и с молодою —
я знаю, я ей не владею,
но всё же обнимаюсь с ней.

Я наполняюсь Барселоной —
клубничной, яблочной, лимонной,
арбузной, дынной… вам видней,
меняя манго на папайю,
я знаю, я не исчерпаю
её, но наполняюсь ей.

Я засыпаю с Барселоной —
с капризной, мягкой, непреклонной,
с упрямой, кроткой… вам видней,
и со сквозною, и с резною —
я знаю, я её не знаю,
но всё же засыпаю с ней.

Давай-ка мы не забывать о режиме:
уж вьётся над нами комар,
ах, маленький сон в полосатой пижаме,
ах, страшный… ах, просто кошмар.
Не прячься и с тенью своей не сражайся,
бросаясь под свод темноты:
видали мы, братец, и сны поужасней —
гораздо ужасней, чем ты!