Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Да как-то и не знаю, чем назвать, —
ничем не назову, так и оставлю:
ведь я же… я отправился на ловлю
чего-нибудь, дружок, – что Бог пошлёт!
А Бог послал такую, значит, вот
забаву… позабывши дать ей имя
(чтоб, например, не спутали с другими,
не приняли за что-нибудь ещё).
Но ей, забаве, видно, наплевать,
как называться – ей бы лишь катиться,
катиться, и сиять, и золотиться
по утренней, по гладкой мостовой.
Поскольку что имеем – не храним,
поскольку счастлив только аноним —
не наречённый и не обречённый
нести чужое имя на плечах,
но – золотиться, и сиять в лучах,
и думать обо всяких мелочах,
и быть лишь самому себе причиной!

Или – летела себе золотинка,
так и летела: бездомно и тонко
что-то такое звеня на лету…
дескать, летишь вот, звеня и сверкая, —
жертва вопроса: а кто ты такая,
чтобы сигать в высоту?
В общем, конечно, никто не такая —
просто немножко лишилась покоя,
вот и взлетела – и всё, и конец.
Нет на сей счёт никаких объяснений —
есть только день… невозможно весенний:
свет, и тепло, и скворец.
Кто б ещё понял, зачем мы летаем!
Люди вон тоже летают – не то им
скучно, и грустно, и… как-то не так:
вот и простая одна золотинка
в небе весеннем – рутина… рутинка,
будничный образ, пустяк.
Можно, конечно, поймать и разгладить,
можно и как-то иначе уладить
эту судьбу – да зачем же, лети:
мы обозначим тебя в каталоге
как экспонат, что всё время в дороге,
как аватару пути.

Веку тому Господнему
нынешний слишком нов:
помню, летали пу небу —
нищие, без штанов,
Божии всё избранники
с крыльями из свинца!
Музыка на Титанике
играла до конца.

Нам полоумной удали
в пламенном том тогда
больше чем надо выдали,
дамы и господа,
бражники, гипертоники,
траченые сердца!
Музыка на Титанике
играла до конца.

Это мы после выясним,
выпрыгнувши из тьмы:
всё-то там было вымыслом —
время, пространство, мы,
буквы газетной хроники —
по ширине лица.
Музыка на Титанике
играла до конца.

Веку мы были бабочки,
бабочка только гость:
вынесли нас за скобочки,
бросили где пришлось —
и разлетелись странники
пу свету, как пыльца.
Музыка на Титанике
играла до конца.

Если б я распоряжался этим садом,
если б я распоряжался этим судном,
если б я распоряжался этим скудным
судным днём, в котором нету виноватых,
если бы я распоряжался этим стадом,
этим праздничным, весёлым и бесстыдным —
с неумелым, но божественным рапсодом,
распевающим с безжалостным надсадом
о далёких, им не виданных широтах,
или – бедным медным светом за фасадом,
испещрённым завитками финтифлюшек…
или вот хотя бы только этим сердцем —
этим нежным, малолетним этим ситцем,
полным творческих сомнений и ромашек, —

то клянусь, что и тогда бы я не тронул,
несмотря на все издержки и излишки,
ни ромашки ни одной, ни финтифлюшки,
не коснулся б, не нарушил, не поранил —
всё считал бы дорогим и ненаглядным,
вызывающим любовь, и боль, и жалость!

Потому-то я и не распоряжаюсь
этим светом, этим садом, этим судном…

Ещё бы знать тогда, как всё потом
перевернётся и перекроится:
я стану парусник, ты станешь птица —
я весь в серебряном, а ты вся в золотом!
Ещё бы знать тогда, что тусклый свет,
непостижимый тусклый свет былого
пробьёт сегодня сказанное слово —
тому былому сказанное вслед,
что серебро и золото бедны
и ничего по-прежнему не стоят —
лишь только дождь пройдёт и снег растает,
и дунет ветер из чужой страны.
Ещё бы знать тогда, что жизнь щедра
и даст нам всё, о чём мы ни попросим,
всё, что потом мы так беспечно бросим
на полдороге в нищее вчера,
и что, раздаривая впопыхах
сокровища свои случайным людям,
мы никогда друг друга не забудем —
и что потом мы встретимся в стихах:
два мотылька, в неведеньи святом
играющие отражённым светом!
Ещё бы знать тогда, как всё потом —
как всё сейчас… потом, потом об этом.

Ангелы порхают, в том числе и хранители,
там, где восполнители утрат, исполнители
самых смертельных номеров,
просто говорят: будь-здоров —
будь-здоров-не-кашляй-не-ходи-по-воде,
не-пиши-стихов-и-не-читай-их-нигде,
уничтожь-все-ручки-и-все-карандаши,
не-греши-а-если-вдруг-грешишь-то-греши.