Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Но, конечно, не удастся
изловить их у дверей…
не удастся разрыдаться,
не удастся проводить их,
этих лёгких, этих диких,
этих ветхих времирей!
День пока ещё ершится,
но за что ни уцепись,
вырывается вещица,
и сдаётся временщица —
жизнь, как ты ни торопись…
и невнятна ско-ро-пись.

За морями, за лесами,
под чужими небесами
мы писали, кончен труд —
мы писали, мы писали,
наши пальчики устали,
скоро пальчики замрут.

Ясное дело, я тоже могу по-другому:
всякую мысль приструню наконец и – сумею:
буду привязывать строчку к воздушному змею,
к детскому шуму привязывать, к птичьему гаму…
ясное дело, я тоже могу по-другому.
Буду привязывать старую, значит, лошадку
к шпилю собора, и самую свежую шутку —
значит, к решётке…
А после, со всем этим справясь,
я и для сердца найду подходящую привязь —
крепкую прихоть какую… такую-сякую,
стану служить, говоря: я служу и ликую.

Все-то мы живы верёвочкой, лентой, цепочкой,
все-то мы славим и славим свою несвободу,
все распеваем ручными сверчками за печкой —
вот изменюсь, значит, в корне и тоже так буду
или не буду… опять не явившись к обеду.
Дело напрасное – умничать, нервничать, дуться:
если мы дети, так пусть уж и мир распадётся,
как пирамидка, на праздные плоские диски,
снова не станет порядка, растает единство:
вот, укатились – и пахнет изменой, крамолой!
А соберёшь ли… да кто ж тебя знает, мой милый!

Вымерзла водица, ты говоришь.
Некуда податься, ты говоришь.
А пойдём осокой, где водоём,
по траве высокой в сердце твоём —
по траве высокой в сердце твоём.

Нету ни травинки, ты говоришь,
в сердце у Йованки, ты говоришь.
А пойдём долиной: лёгок подъём
по горе зелёной в сердце твоём —
по горе зелёной в сердце твоём.

Нету ни тропинки, ты говоришь,
в сердце у Йованки, ты говоришь.
А летим с тобою, поводырём,
в небо голубое в сердце твоём —
в небо голубое в сердце твоём.

Нету ни кровинки, ты говоришь,
в небе у Йованки, ты говоришь.
Так зажжём все свечи и будем вдвоём
на последней встрече в сердце твоём —
на последней встрече в сердце твоём.

В белой метели голуби летели,
голуби летели – ах, благодать,
голуби летели, голуби метели:
нечего дать им… но – ах, благодать!

Ехали сани, бубенцы плясали,
бубенцы плясали – ах, благодать,
бубенцы плясали, душу вытрясали:
нечего дать им… но – ах, благодать!

А из дальней дали две слезы бежали,
две слезы бежали – ах, благодать,
две слезы бежали, жизнь опережали:
нечего дать им… но – ах, благодать!

Над слезами сжалясь, ангелы кружились,
ангелы кружились – ах, благодать,
ангелы кружились, в сердце отражались:
нечего дать им… но – ах, благодать!

А вот тут тебе – значит, к празднику —…что-нибудь.
То, что собрано мною в пригоршню – нет, в щепоть:
это, стало быть, одна памятка – чтоб забыть,
это, стало быть, одна песенка – чтоб не петь.
Потому что… да знать бы мне ещё – почему!
Потому что плывём по-прежнему мимо вех,
потому что бросаем яблоки за корму,
потому что не получается – на словах.

Но на пальцах не буду пробовать: не учён,
а когда не учён да пробуешь – дело швах.
И к тому же я всё равно ведь тут – ни о чём,
а когда ни о чём, то лучше уж на словах!

На словах, дорогой, на старых моих словах,
на качелях, значит, заоблачных – или нет,
каруселях… на львах, на тиграх и на слонах
покатаемся по планетам и меж планет —
покатаемся за околицу, за черту,
да воротимся – на горящую на свечу:
вдруг, дружок, да заденем клавишу на лету,
или, скажем, струну заденем… молчу, молчу.

Там пока ещё не враг ты,
там на завтрак будут фрукты,
а тебя уносит поезд.
Там, одевшись посветлее,
несмотря на время злое,
выйдут посидеть в аллее,
а тебя уносит поезд.
Там, забыв, что, аты-баты,
все давным-давно убиты,
новые дадут обеты
на окраине субботы,
а тебя уносит поезд.
Станут жить (и с Богом, с Богом!) —
то по звёздам, то по книгам,
но потом, под новым флагом
перессорившись друг с другом,
все получат по заслугам,
а тебя уносит поезд.
И отправятся в смятеньи
прямо нб небо их тени
и получат сыр в сметане.
А тебя уносит поезд…
а тебя уносит поезд,
а тебя уносит поезд —
до свиданья.