Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Дело в том, что я прежде не знал слов
и потом не узнал слов,
и поэтому каждый мой день – нов,
а все ночи полны снов.

Я клянусь, что прошёл мимо всех благ
и прошёл мимо всех прав,
и клянусь, что я был пред тобой наг
и что я был тебе – раб.

Что касается Стикса, то зол Стикс:
женское божество! —
и его не заставить понять и простить…
Я любил только небо и в нём – птиц,
а более – ничего.

Вот какая штука, видишь ли…
мы здесь не были давно,
человек огромной выдержки,
человек-вино:
на столе смеётся лужица —
виноградное пятно…
Может, всё опять закружится,
человек-вино?
И давнишними глазами я —
ну-ка, вспомним старину! —
в царство прежнего безумия
осторожно загляну:
подойду к резному терему
и склоню чело —
там, наверно, всё по-старому
и опять светло,
там любовница, забавница,
чаровница… – всё равно,
кто кому там улыбается,
человек-вино!

А роман не давался, мудрил, ничего не хотел:
ни назад не хотел уходить, ни вперёд продвигаться —
буксовал у начала абзаца, пыхтел и кряхтел
и отказывал полностью, не одолевши абзаца.
Всё просился на отдых, твердил, что тяжёл перевал,
убеждал, что ему не дойти даже до середины,
а когда я сажал его в поезд, то он бунтовал,
вырывался, кричал и кидал из окна чемоданы,
по платформе слонялся, стоял у ларьков, как большой,
с алкашами – ведя разговоры о, кажется, Барте
или марте, не помню… о Барте, о марте, о смерти,
о скрипичном концерте, как водится у алкашей, —
в общем, весь распустился. Домой возвратившись, хамил,
симулировал то ли мигрень, то ли гипертонию.
Я отмыл в бадузане его, напоил, накормил,
положил на кровать – сам всю ночь проходил за стеною,
пил шалфей, пил пустырник, себе самому был смешон,
проклинал мою старую жизнь под звездою убогой…
А наутро он встал, хлопнул рюмку, сказал: я пошёл —
и ушёл от меня восвояси – своею дорогой.

Я чтo хочу сказать – да вот, пожалуй,
и ничего: что март прошёл впустую.
Я ни против чего не протестую —
вот только жалко книги залежалой
не продолжал… она не продолжалась
сама, ей всё чего-то было мало,
она лежала, вызывала жалость
и ярость, ярость тоже вызывала.
Март – вообще – не самый лучший месяц:
весною я гневлив и всё пытаюсь
уединиться, окна занавесить,
не отвечать по телефону, то есть
забиться в щель, забыться, затеряться,
не то – совсем уйти и не сказаться,
нет, раствориться – в кофе, хоть с корицей,
хоть с кардамоном, хоть с любой из специй.
А чтo хочу сказать – да извиниться
за то, и за другое, и за третье:
вот, за отчизну… нет, за заграницу,
за старое – нет, новое столетье.

Собака Отто умел отнимать
один от пяти и шести.
Собака Отто умел понимать
разные разности
и был задумчив не раз на дню
(тогда его взгляд пустел).
Он мог бы напоминать Камю,
если бы захотел.

Собака Отто был полон тайн —
чудесная голова;
о нём писала б Гертруда Стайн,
если б была жива.
И если б он был в её кругу,
они бы были на «ты»,
но он обычно лежал на лугу
и просто нюхал цветы.

И с ним было не о чем говорить,
поскольку он всё постиг,
его душа была лабиринт,
но сердце было – цветник.
И он презирал эту жизнь – за скарб,
за скорбь, за базар-вокзал.
А после собака Отто вдруг starb
и ничего не сказал.

…что однажды придёт исцеление,
что апрель с декабрём не сравнится,
что страна, дай-то Бог, не последняя
и страница —
этим и утешайся, как пьяница:
тем, что пьётся пока, тем, что пенится,
ещё пенится пиво в ковше
и не выпенится вообще.

…что весна принесёт тебе ласточку,
а уж та принесёт тебе весточку —
приглашенье в иные широты,
где играют в иные шарады:
забубнили ключами небесными,
забренчали небесными баснями —
и открылся заоблачный ларчик,
и понятен Господний узорчик.

Так и думать бы… если бы думалось!
Только жизнь – как шиповник, как жимолость,
просто так себе произрастая —
безголовая вся и пустая:
пьешь Господнюю кровь, Его тело ешь,
ходишь-бродишь… волчишь и медведишь.
Ничего-то ты больше не сделаешь,
никуда-то уже не уедешь.