Ринат Валиуллин - Варварство

Поцелуя мякотью закусывая брют,
умножая удовольствие на два,
мял неконтролируемую тягу
лечь не только сердцем в твой уют.

Я скитался по твоему телу от груди до спины
и не мог остановиться.
Вот где лечь хотелось костьми
или нежностью застрелиться.

Не пугала ночная шерсть,
запах звёзд
доносился млечный.
Сколько руки освоили вёрст,
я бы мог так прошляться вечность.

Без устали, жажды чуть
реки локонов утолили.
Был ли счастлив когда-нибудь
так, как здесь,
где меня возлюбили?

Я в кресле, веки не смыкая,
глотая с горкой восхищение,
давился молча красотой.
Диван, свет женщины – Даная,
изящных черт пересечение,
едва прикрытая холстом

лежала, сферу разделяя, —
логический итог любви
напротив моего лица.

Так богохульна и свята —
вещественней бы не смогли
на Суд представить для истца,

но грация не пала ниже
дивана – пьедестала ночи,
день осветил избытки красок.
Портрет к великому приближен
гораздо ближе, чем художник
под тенью отшумевших ласок.

Встретимся на Чернышевской,
отниму тебя у толпы,
многочисленной в недостатках,
одинокой в своём совершенстве,
совершенной, как я, и ты,
соскользнувшая в руки, гладкая.

Мы дойдём до бессилия ног,
насекомыми на траву,
шёпот леса речь перебьёт,
утомляющий пекла жирок
абстрагирует волю в мозгу
в инфракрасный к солнцу полёт.

Ты закроешь глаза, я тоже,
лягут мысли в коробке на грудь,
сердца пленного пересказы
глубиной не растревожат,
в содержанье не вникну, суть
не доходит, как нежность, сразу.

У меня так точно не получится…
Не люблю хорошие отношения,
мне нужен скандал,
необходима драка
мыслей за поражение,
однако

без зависти к чьей-то жизни ровной:
со здоровым ростом
благосостояния
всё это для меня условность
человечика ископаемого.

Потеют горы снегом, мёрзнут,
равнина жизни неприемлема
как местожительство,
подохнуть никогда не поздно,
но жить спокойно – попустительство.

Сад. Разбрызгано солнце. Труп
бледен, как беднота,
разве кто-то погиб от губ,
разве кто-то любил сильнее, чем я,
тот же сад. Круг сменился другим
– луна,
невозможно, сильнее, чем я, невозможно.
Сейчас
я клянусь ощущением кожи
и глаз,
их рассвет бросил тень на мир,
зачем ты открыла глаза?
М и Ж как сортир,
лишь по признакам ты и я.

Как трудно даётся признание в любви,
если искренности в нём яд,
если встречный порыв, пригуби,
оживи меня.

Грустью выклеивая стены в твоё отсутствие,
не дочитывая книги до конца страницы,
выключаю свет, скидывая с головы люстру.
В толпу редких прохожих влиться
выхожу из дома, в магазин
за странными покупками.
Сбрасывая по цвету в корзину трофеи чрева,
измеряю любовь не днями, а сутками,
мелодией из сплошных припевов.
Скука одолела индивидуума,
по одному человеку, по одной жизни,
растянувшейся зимы ума
и вторжения не его, так призрака.
Шарится близорукая точка зрения,
неразличим горизонт.
Ответственность давно уже на везении,
и давно нецелован рот.

Со дна Марианской впадины,
из материнского чрева
я выбрался с криками, с матами
помотать тебе нервы.

Рос, возвышался и падал
больно, с мягкого тела
вставай, геркулесина, надо
конец довести до дела.

Кричал внутренний голос,
стонала любовь в ночи,
мир, представляющий полость,
карабкаться вверх учил.

Я на каком километре,
как далеко от счастья?
Жена под мной или девка,
ломающаяся в одночасье?

Лучи как покойники из горящего крематория
бегут, просовывая пятиконечные руки,
жары оглушающая оратория
глуше, чем в глазах равнодушие выпуклое.

Я на зелёном стульчаке лужайки
уснул безнравственно,
муравьи отгрызли пальцы, сбежали,
муха утащила булку ещё засветло.