Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

‘I saw you take his kiss.’
ʽʼTis true.’
‘O, modesty!’
‘’Twas strictly kept.’
‘He thought me asleep; at least, I knew
‘He thought I thought he thought I slept.’

— Тебя он целовал!
— Да, целовал.
— А как же скромность?
— Грань не преступлю.
Он думал, что я сплю, или считал,
Что думаю — он думает, что сплю.

I vow’d unvarying faith, and she,
To whom in full I pay that vow,
Rewards me with variety
Which men who change can never know.

Мой долг и верность неизменны,
Ее не оскорблю обманом —
Я с ней вкушаю перемены,
Что и не снились донжуанам.

Ah, wasteful woman! she who may
On her sweet self set her own price,
Knowing man cannot choose but pay,
How she has cheapen’d Paradise!
How given for nought her priceless gift,
How spoil’d the bread and spill’d the wine,
Which, spent with due, respective thrift,
Had made brutes men, and men divine.

Ах, женщина — транжира из транжир!
Пленяя равно нищих и вельмож,
Готовых заплатить зовешь на пир.
Как дешево ты рай распродаешь!
Огонь священный превратив в товар,
Сгноила хлеб, вино ты разлила,
А сбереженный, мог бесценный дар
Скоту дать душу, мужу дать крыла.

Faint from the bell the ghastly echoes fall,
That grates within the grey cathedral tower —
Let me not enter through the portal tall,
Lest the strange spirit of the moonless hour
Should give a life to those pale people, who
Lie in their fretted niches, two and two —
Each with his head on pillowy stone reposed,
And his hands lifted, and his eyelids closed.

From many a mouldering oriel, as to flout
Its pale, grave brow of ivy-tressed stone,
Comes the incongruous laugh, and revel shout —
Above, some solitary casement, thrown
Wide open to the wavering night wind,
Admits its chill — so deathful, yet so kind,
Unto the fevered brow and fiery eye
Of one, whose night hour passeth sleeplessly.

Ye melancholy chambers! I could shun
The darkness of your silence, with such fear,
As places where slow murder has been done.
How many noble spirits have died here —
Withering away in yearnings to aspire,
Gnawed by mocked hope — devoured by their own fire!
Methinks the grave must feel a colder bed
To spirits such as these, than unto common dead.

Вновь эхо колокольное падет
С высокой башни старого собора —
Я не войду под этот темный свод,
Чтоб чуждый дух безлунного простора
Не оживил фигур, что мирно спят
В глубоких нишах много лет подряд —
Спят рыцари и знатные вельможи
На мраморном, своем последнем ложе.

В урочный час из-под надгробных плит,
Поросших мхом и бледной повиликой,
То пение, то смех, то стон звучит —
И под покровом ночи темноликой
Им вторит ветер в сумраке густом
И осеняет мертвенным крылом
Того, кто страждет и душой томится,
Того, кому ночной порой не спится.

О, эти своды! Как же мне постыла
Их беспросветная немая глушь,
Здесь столько пламенных сердец остыло
И столько здесь погибло чистых душ
От чаяний пустых и слов надменных,
От подвигов святых и мыслей бренных.
И страшен этим душам стылый мрак,
Ведь им покой не обрести никак.