Александр Межиров - Какая музыка была!

По цеховой, по круговой поруке,
Вины, которых не было, в зачет
Поставил ты поэту, и в разлуке
Из низости твоей он извлечет
Высокие и трепетные звуки.

И поводырь по инобытию,
У входа в рай, как бы сменив обличье,
Уступит роль высокую свою
И перевоплотится в Беатриче.

И еще об отлучке того флорентийца во славе и силе
Из Прекрасной Овчарни, в которой о Господе
люди забыли.
Жен, едва постаревших, оставили и загубили,
Ибо вскорости умерли те в одиночестве или
За оградой кладбищенской спят в отчужденной
могиле,
Вместо рая мужьями из ада отправлены в ад.
Ну а эти мужья, эти люди из праха и пыли,
Эти судьи сперва обличали его,
А потом и совсем отлучили
И анафеме предали, зная, что не виноват.

И частый зуммер, и гудки короткие,
И мука неизбывная моя,
Когда решали покарать на сходке,
Когда решали порешить меня.
Когда на сходке пили и закусывали,
И говорили по-латыни, и
По-староитальянски, не зулусы,
А флорентийцы – палачи мои.

И мука неизбывна – не в палачестве,
Не в том, что отправляли прямо в ад,
Не в страхе, и не в ужасе, тем паче, —
А в том, что знали – что не виноват.

Мы спим. Еще не рассвело.
Мы пребываем в сне усталом.
По-человечьи тяжело
Ворочаюсь под одеялом.

Еще до света далеко,
И рай не обернулся адом,
И, по-звериному легко,
Она ворочается рядом.

В одиннадцать встает,
Магнитофон включает,
И черный кофе пьет,
И курит, и скучает.

И слушает ансамбль,
Какой-то слишком старый,
И думает:
«Ослаб,
Совсем не те удары.

Винты совсем не те,
Усталым стал и грузным,
Как будто в темноте
Шар на столе безлузном.

Как будто так легко
От двух бортов по фишкам,
А я то широко
Беру, то узко слишком.

Хозяин отошел,
На темный лес поставил
И нас на произвол
Судьбы пустых оставил.

Наглеют фраера,
Не залетают лохи,
Кончается игра, —
Дела не так уж плохи.

Но в эту зиму я
Игру сыграл такую,
Что Книгой Бытия
Отныне не рискую.

И что́ бильярдный стол
Тому, кто ненароком
Об Иове прочел
В раздумье одиноком».

Еще вчера сырым огнем Калькутты
Надсадно и прерывисто дыша,
Перемогался этот город лютый,
Почти бесплотный, потная душа.

Собаки здесь не слишком часто лают,
Совсем не лают, силы берегут.
Родятся люди здесь и умирают
И после смерти много раз живут.

Палаццо – это как палатки,
В которых те же неполадки.

По берегам сезонный гам, —
Здесь Беарриц, здесь Ницца, Канн.

Здесь волны моря громыхают,
Здесь люди с горя отдыхают —
Стоят палатки возле скал.
Здесь по утрам, в молчанье строгом,
Идут на пляже тяжбы с Богом:
Один присел. Другой привстал…

Но тяжбы с Богом бесполезны —
Здесь все болит и все болезны,
Из рая изгнана чета.
И тот, кто думает о пользе,
Об этом пожалеет после —
Не стоит польза ни черта.

О пользе думать очень вредно, —
Все это не пройдет бесследно, —
Так следуй опыту отца,
Пока сучится нить живая,
Жизнь до последнего конца
Искусственно не продлевая.

Чуть наклонюсь и варежку сырую
На повороте подниму со льда,
Подумать страшно, как тебя ревную
И как люблю… Должно быть, навсегда…

Еще болезни наши, наши морги,
Могилы наши – ох как далеко!
И я черчу веселые восьмерки
На раскаленном льду ЦПКО.

Мне подражать легко, мой стих расхожий,
Прямолинейный и почти прямой,
И не богат нюансами, и все же,
И вопреки всему, он только мой.

В храме Калькутты возник из-за дыма густого
Опытный нищий (в обличье – намек на святого).

Он мне кивает, как будто бы Ведам внимая,
Переживает – и связь между нами прямая.

Опытный нищий, мы братья родные по духу
И по снедающему нас обоих недугу.

В эти минуты мы оба почти что святые,
Я – из Калькутты, а ты – из Москвы, из России.