Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Есть такая история,
возможно — апокриф,
про то, как учитель Дао, Лао-цзы,
уходил в глухомань,
и какой-то стражник на границе
узнал его и взмолился:
«О Учитель, подари нам истину
о таинстве времени», —
и Лао-цзы, верхом на осле,
обернулся и рассмеялся через плечо:
«Поздно останавливаться».

В другой версии этой истории
Лао-цзы разворачивает ослика
и возвращается к стражнику,
протягивает руку, касается его плеча,
смотрит в глаза и говорит:
«Одно могу сказать наверняка:
Будущее никогда не опаздывает,
и ты пошевеливайся».

Продолжительность мига
лучше всего измеряется,
как некогда требовали
длина и глубина времени:
«Встречаемся во Французском квартале в полночь».
(Хотя сам я предпочел бы:
«Иди же тотчас».)

Возможно, не все сейчасы
одинаковой протяженности
(гидравлическая точка зрения),
или все-таки равны
(механистический подход),
или они
воспринимаются по-разному
разными людьми
(эмпирический взгляд).
Великий спор об этом —
о природе времени — кипит,
и кое-кто из ребят уже начал
некрасиво обзываться:
«мудак расплывчатый», «тупица», «ангел».
Ну что вы, в самом деле.

«Время, —
писал Рексрот, —
милость вечности».
Что ни на минуту не означает,
что можно ждать
милостей от времени.
Грегори Пек
подстрелен в спину навек.
Рябые сливки и пепел
ольховой коры.
Твоя рука в моей,
мы смотрим на большой экран
и плачем:
О безымянная печаль
и злобство
мира —
временами
их как-то до черта.
Незнакомец в нашем ряду,
что прибыл на бордовом
«форде» 56 года,
кричит: «Не огорчайтесь.
Лучше всего в жизни то,
что можно до самой смерти
решать, стоила ли она того.
Уйма времени».
Человек позади нас
цедит сквозь зубы:
«Блин,
подстрелили
Грегори Пека
Навек.
О чем вообще
речь?»
А на экране
бандито, что подстрелил
Грегори Пека, пинает его в ребра,
сильно,
чтоб уж точно
добить,
а потом сдвигает сомбреро на затылок
и спускает курок ворованного «кольта».
И говорит трупу Грегори Пека,
лежащему в кровавой пыли:
«Самое время,
амиго».

Уже мгновения назад.

И вот он —
долгий, медленный,
безутешный плач.

А когда уняли слезы,
мы вышли из кино — про само время —
все еще держась за руки,
в ранний зимний вечер
под низкое, истертого никеля небо.

Вырви иззубренный кусок обсидиана из ложбины
между моих
легких и размозжи. Сокруши.
Размолоти в бриллиантовую пыль

и швырни ее обратно в алмазную новую звезду,
скорми горнилу корней,
миллионолетнему цветку,

идеальному в мозгу акулы,
крошечному пурпурному маку, выжженному у основы
ее хребта,
а потом спустись к реке, распахни объятья,

чтоб мог я коснуться тебя сквозь решетку дождя,
ощутить ослепляющую чистоту кожи,
ощутить все, что можем мы вместе вообразить,

ощутить, покуда не поймем наконец,
что когда умираем, душа
покидает тело через кончики пальцев.

Технотечная музыка в автомате, чувак, —
не проссу чё за изык тут,

да и стучат невпротык.
Запутался в разъедающей шворке наркоза,

теплюсь свечкой в оксикодоновом свете,
глотаешь их горстями, у ванны —

болеутоляющие пилюли, чтоб сносно онеметь,
ибо последние десять лет бежал

по тоннелям меж снов,
мозг пылает сухим варом,

колотил во все закрытые каменные двери
жестяной своей кружкой

так долго, что теперь
и не упомнишь, для чего эти сны

или когда надежда мигнула и опустела.
Что падает — упало, не подымется.

Страх темноты.
Хлыста, сети, ракет;

робот выдаивает у тебя из чресл
последнюю сладкую капельку.

Мы заправились и погнали наконец так быстро,
что впрыскивали бензин прямо в модемы,
вгоняли электрический динозаврий сок с размаху
в мозжечок
сквозь дырку в черепе, наскоряк побитую
лазером, чтоб розетка
ввинчивалась в самую кость, —
так внутреннее сгорание не разнесет
нам кипящую мозговую жижу
по всей карте пепла,
на которой мелкий шрифт (который никто
никогда не читает)
гласил: Стойте!
Поздно.
Уже никак.