Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

И нет, то не веселая возня средь лютиков,
но 30 лет, более-менее вместе,
давали — хватали, били — бежали, зудело — чесали,
всенощных дальнобоев, что бросали нас в канавы
грязным брюхом кверху,
и мы вручали живот свой богам в небесах,
укореняясь меж тем в земле, —
готов сказать, что мы все еще обречены,
обречены на любовь.

Ошеломляет и восхищает меня
на планете 24 000 миль в обхвате
с поверхностью в 96 000 000 квадратных миль
быть здесь
на высоте 2 000 футов в горах Кламат
на длинной безлюдной гряде что отделяет
Средний и Южный притоки Смита
в тесной сухой хижине
в ледяную безлунную ноябрьскую ночь
сбившись в кучу на кровати
у дровяной печки
с моей возлюбленной
и нашим ребенком.

Тренируемся в бейсбол под вечер
с Джейсоном, ему только-только шесть,
мягкими летними сумерками
в глубине гор,
я подаю и объявляю:
«Вот летит крученый
юному Джейсону Доджу,
и — о боже мой — он выходит на него,
глубокий замах, точно в центр,
в самую глубь, абсолютно раздавил его,
белой пылинкой пропадает за садовым забором,
исчез напрочь,
как индюшка в кукурузе, —
так далеко закинул,
что хоть поисковую партию отправляй».

И я вам так скажу, в этом весь кайф —
отбивать такую подачу,
со всего маху,
насмерть в самую точку,
запуская разряд
силы в полет.

Джейсон, такой довольный,
что сейчас лопнет,
говорит: «Сбегай за мячом.
Света еще хватит».

Хочу лежать на открытом склоне холма
и чувствовать, как все
устремляется к свету.
Не хочу думать, судить, решать.
Зима была тяжкая.
В ноябре помер отец Вики.
А месяц спустя я нашел
брата — он умер
у себя в кламатской хижине.
Потом месяц дождей,
потопов, селей.
В саду, побитом морозами,
на пугале сидят вороны.

Хочу рухнуть в траву на холме,
и пусть все забродит от тепла.
Отдаться цветению без остатка.
Зарыться лицом в гущу маков;
обратить лицо к небу.
Если надо работать, пусть дело
будет по моим чахлым силам,
пусть будет подстать моим устремленьям
чуять, как корни зарываются вглубь,
покуда я представляю себе
новые краски цветка.

Закрыв глаза, чтоб заострились ощущенья,
она касается щеки теплым камнем.
Его это сражает совершенно —
мужчина с меньшим опытом лишился бы чувств,
а ему почти 50, и он лишь чуть пошатнулся,
стон задавило до хныка,
он смятен желаньем,

но ясности хватает признать
в себе полную растерянность чувств
к этой молодой женщине
и что же ему делать — и надо ли вообще.
Побужденья редки непорочные,
но он даже не знает точно,
чем именно хочет быть:

камнем, его теплом, ее щекой,
рекой, океаном или солнцем внутри
той луны, что горит внутри нее, —
всем, ничем или неким сложным сочетанием возможностей,
про которое он знает довольно, чтобы знать, — ускользает.
Но знает, превыше всякого знания,
что вздутый от дождя поток, могучий и неспешный,

движется именно так, как стоит к ней прикасаться,
и ему хочется раскрыть объятия и коснуться ее вот так же,
на плавкой грани между плесом и стремниной,
бурливой каймой, глубокими перекатами,
будто Моцарт прядет млечно-изумрудный шелк,
уловить, обернуть в текучий покой
влажного витка, хромовой искры.

В самый настоящий миг ночи —
он невоспроизводим, утерян —
свету звезд у нас на лицах
было миллион световых лет.
Я менялся.
Ты тоже.
А свет все летел.

Меняемся без выбора,
несвободные от вселенной,
как сходные явления
ее нескончаемой природы,
а также ее сиюсекундные перемещенья,
каждый вздох и удар сердца подчиняются
абсолютно относительной
пространственно-временной полноте
возможностей, заблуждений и рождений,
порядкам и беспорядкам,
свойствам, принципам и таинственным силам —
некоторые неумолимы, как притяжение,
некоторые случайны, как ящерка в супе.

Ты меняешь.
Я тоже.
Я пытался записать историю мгновенья,
чтоб уловить точно,
где именно стало оно песней,
слилось с солнечным светом, что лепит реку,
со светом звезд у нас на лицах,
с огнем под булькающим супом.
Ты нырнула с другого берега
и поплыла ко мне с луной в гортани,
тело скользит под водой,
как тень птицы.
Твоя переправа изменила течение,
река изменилась,
изменив нас с тобой.