Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Гонишь спертый «т-бёрд» 81 года с откидным верхом
по пустыне
закиданной звездами летней ночью,
крышу опустил, песенки погромче сделал —
«Стоунз», Дилан, Старина Вэн, —
полфунта сокрушительной травы на сиденье
между тобой и смешливой рыжеватой блондинкой
с ногами отсюда до Небес,
которая застопила тебя на выезде из Барстоу,
бросив там обсоса-мужа
да и кучу девичьих грез заодно, —
хотя понимает:
кое-какой невинности мы не теряем никогда,
и если вам с ней по пути,
то ей всегда хотелось
выйти голой на балкон третьего этажа
во Французском квартале во время Марди-Гра,
чтоб только ощутить на теле ночь, —
ну и да, тут и близко не пахнет любовью,
но иногда поскреб — и уже хватит.

Любовь — пожива упоенья.
Дом из досок, собранных
на развалинах танцзала
на ручье Остин, еще с тех времен,
когда Казадеро был курортом.

Собрано, свалено в кучу, утащено;
старые квадратные гвозди выдернули,
загнали новые.
Терпеливо, пылко, по мерке, поистине.

Дом начался на лапе монтировки,
закончился дранками внахлест,
прибитыми накрепко —
против адских февральских ветров
и на черный день увлеченного бегства от всех.

Дом немал — на затворничество хватит,
крепок — свет держит,
крыша проконопачена по всем швам,
а кленовый пол зашпунтован и
уже гладко затерт

тысячей полуночных вальсов,
со времен Весны и полной луны,
когда танцоры словно скользили по воздуху,
кавалеры нервно-прекрасны,
дамы — с цветами в локонах.

Пожива из города-призрака, выстроена с нуля.
Строили верой, п о том, заботливо.

Прислушивались к дереву чутко — аж слышно,
как смех танцоров плывет вниз по теченью
и смущает выдр и филинов.

Строили из радостей, что не избываются.
Строили, извлекая подлинность.
Полировкой — не захватом.
Гранением бриллианта —
не воровством алмазов.

По мерке, прямо, истинно.
Дом на самом конце гряды.
Бриллиант ума танцоров.
Изумительная пустота лунного света,
заливающая бальный пол.

Касаюсь твоей щеки,
а где-то умирает телеолог —
вроде как от сердечного приступа, в мотеле Фресно,
девятый на этой неделе,
и следователь подмечает сходства:
все мужчины за сорок;
имена у всех начинаются с буквы Д;
все только в бледно-голубых трусах из «Мервина»,
размер — «средний»;
у всех одна сомнительная склонность к точкам с запятой
в страдальческих стихах о детстве,
что валяются, недописанные, на столах
из щербатой «формайки».
И все — лишь когда я касаюсь твоей щеки.

Стоит мне коснуться шеи твоей
(О Иисусе, милый и трепетный, да и Будда, сияюще тающий),
и каждого твидового умника,
что ошибочно принимает зубодробильный словарный
запас за знание,
и каждого школьного учителя, что врал ученикам, —
всех оглоушивает посреди ночи;
и все политики в Западном полушарии
падают на колени и молят о прощении;
и последний практикующий экзистенциалист
после многих лет размышлений над внутренней
сущностью яблока
наконец его съедает.
И от этого принимаюсь тебя целовать
(Ах, лунный бред; о нескончаемая алмазная
нова солнца),
и когда соприкасаются наши губы,
каждая птица в полете складывает крылья и скользит,
и каждая птица на насесте, и всякое дитя нерожденное
мечтают повернуться пузиком к солнцу,
а Северное побережье захлестывает
двухнедельными ливнями,
покуда кто-то не вскочит и не закричит:
«Нет радужнее радужной форели», —
и не спрыгнет с моста Хиоучи в бурлящую Смит,
а старуха в штанах из оленьей кожи
и ковбойских сапогах
не бросит перья скопы туда, куда он упал, напевая:
«Отнеси его домой, Матушка, отнеси его домой».

Пока же поцелуй наш длится
на балконе Музея Будущего,
я чувствую, как мед бурлит в моих чреслах
(о густота златого яства! ах везучие пчелы!),
и всякое дерево на 500 миль окрест зеленеет ярче,
и шишки раскрываются, стручки трескаются
и высыпаются,
побеги слив кланяются грядущей буре,
и величественная древняя сахарная сосна содрогается
до корней —
и тут балкон отрывается
и мы обречены, по-прежнему в объятиях друг друга,
обречены…