Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Банкир потрошит мой бумажник.
Осматривает мне рот.
Хмыкает на предложение 20 мильтоновских сонетов
как гарантию займа.
Вот уж он потрясает головой, устоями моего доверия
и рукой на прощанье. «Постойте, — молю я, —
моих долгов и грез
не покрыть из текущих доходов».
«Извините, — бурчит он в ответ, — ничем не могу помочь», —
и скрепляет степлером какие-то бумажки
так, что, кажется,
пришпилил бы мой язык к муравейнику.
Таращусь на него ошарашенно.

И под праведной едкостью моего взгляда
банкир начинает менять форму.
Сначала становится тарелкой остывшей
картофельной соломки,
пропитанной картерным маслом.
Потом — черной кляксой
на странице Книги Бытия.
И наконец — жуком-навозником,
катящим шарики дерьма
по столу, что больше моей кухни.

Но даже наблюдая эти мерзкие превращения,
я все время вижу его обрюзгшее лицо,
зеленую рыхлую кожу,
блестящую, как тухлое мясо.

И тут другие его лица
открываются мне:
отца, любовника, юноши, чада —
наша общая человечья история
свертывает нас воедино.
И лишь это не дает мне
избить его до полусмерти
носком, набитым медяками.

Малыш Билли, не вечно
тебе прятаться в себе.
Прекрасный
шизанутый убивец,
шлепал человека намертво, если тот не так на него посмотрел,
даже пару женщин прикончил, баяли,
хладно-шизануто-кровно,
словно плоская горящая траектория пули
могла что-то выправить.

Шериф Пэт Гэрретт пристрелил Билли
на темном крыльце окраинной хижины,
куда Билли с ножом в руке
вышел отрезать себе стейка
от висящей оленьей туши,
а дама на ту ночь
спала внутри.

Гэрретт выкрикнул его имя перед тем, как нажать на спуск:
«Билли», —
тихонько окликнул его.

В книге, которую об этом написал,
Гэрретт утверждал, что последними словами Билли
были: «¿Quien es?»
(«Кто тут?»),
хотя собутыльникам наедине рассказывал,
что на самом деле последними словами Малыша Билли
были: «Ай, блядь!» —
но шерифу не хотелось оскорблять
культурных читателей.

«Билли».
Тихонько окликнул из темноты и тут же пристрелил.
Нож лязгнул на досках крыльца.
Тяжелая тусклая масса оленьего мяса
покачивалась в прохладной ночи.
Женщина внутри завопила.

Последний бродяга высоких равнин
пускает галопом свою пегую лошадку по нивам Монтаны,
в его примятом кильватере покачивается
рябь ударной волны.
Солнце жарит магнием;
луна — что ком вара.
От каждого движения в его передвиженье
болит разбитая скула
и сломанная рука, которую он прижимает к груди.
Избитый рукоятью револьвера, весь истоптанный психованным Шерифом Шайенна
и его Умопомраченными Уполномоченными,
бродяга в задумчивости бредет так
к западу-северо-западу,
где по его примерным прикидкам должна быть Мизула,
раздумывая, не пора ли осесть и жениться,
может, и деток завести.
Пока же он просто рад,
что выбрался из Вайоминга живым,
и что его пункт назначения неподвижен.

День напролет, нещадно,
Джейсон, только шесть исполнилось,
завлекает меня в игру:
А давай я буду Жан-Люк Пикар,
Командир звездолета «Энтерпрайз»,
а ты — Кью,
ну, который хитрый и все знает
и вроде как выскочил из черной дыры,
банда кардассианцев и, может, каких других
космических чудищ
нас поймали в луч притяжения
и тащат в гамма-преобразователь,
который забирает у нас энергию —
ох, у нас защита упала до 60 %! —
а это, скажу я тебе,
у нас прям беда,
так, может, давай теперь уже — всего разок! —
переведем наши фазеры в режим «УБИТЬ»?

Или давай
я буду Рин Тин Тин,
и бегу по лесу
а ты давай
будешь злодей,
настоящий гнусный преступник,
и прячешься вон за той елкой,
и стреляешь в Ринти, когда он бежит мимо,
и Ринти катится, катится с холма, как мертвый,
и лежит такой,
очень-преочень-преочень тихо,
но на самом деде
ты промазал,
Ринти прикидывается, он тебя надурил,
и когда ты подходишь,
Ринти набрасывается: «Ррраф-раф-рррраф!» —
и ты пробуешь его застрелить,
но Ринти вцепляется тебе в руку,
и ты стреляешь в себя и еще вроде как стоишь на ногах,
пока не падаешь совсем-пресовсем мертвый.
А давай?