Евгений Рейн - Избранное

Вот здесь мне предлагали комнату,
но я свою не обменял,
как бы предчувствию какому-то
подобострастно я внимал.

Была квартира коммунальная
других и чище и милей,
и даже что-то карнавальное
внезапно проступало в ней.

Какие-то цветные стеклышки,
остатки фрески в гальюне,
о некой миновавшей роскоши
напоминало это мне.

И только две соседки тихие,
две незлобивые старухи,
выслушивая речи дикие,
хихикали, как две подруги.

Я говорил: «Жена прекрасная,
я сам виновен перед нею,
такая голь я перекатная,
что я надеяться не смею».

Я говорил, что жизнь не можется,
разлад убийственный, семейный.
Они твердили: «Все уложится,
переезжайте к нам, Евгений!»

«Переезжайте!» Не послушался.
И жизнь погибла и воскресла.
Как вал девятый, что обрушился,
и как волна, что вверх полезла.

За станцией «Сокольники», где магазин мясной
И кладбище раскольников, был монастырь мужской.
Руина и твердыня, развалина, гнилье —
В двадцатые пустили строенье под жилье.
Такую коммуналку теперь уж не сыскать.
Зачем я переехал, не стану объяснять.
…………………………………………
Шел коридор верстою, и сорок человек,
Как улицей Тверскою, ходили целый день.
Там жили инвалиды, ночные сторожа,
И было от пол-литра так близко до ножа.
И все-таки при этом, когда она могла,
С участьем и приветом там наша жизнь текла.
Там зазывали в гости, делилися рублем,
Там были сплетни, козни, как в обществе любом.
Но было состраданье, не холили обид…
Направо жил Адамов, хитрющий инвалид.
Стучал он рано утром мне в стенку костылем,
Входил, обрубком шарил под письменным столом,
Где я держал посуду кефира и вина, —
Бутылку на анализ просил он у меня.
И я давал бутылки и мелочь иногда,
И уходил Адамов. А рядом занята
Рассортировкой семги, надкушенных котлет,
Закусок и ватрушек в неполных двадцать лет
Официантка Зоя, мать темных близнецов,
За нею жил расстрига Георгий Одинцов.
Служил он в гардеробе издательства Гослит
И был в литературе изрядно знаменит.
Он Шолохова видел, он Пастернака знал,
Он с Нобелевских премий на водку получал,
Он Юрию Олеше галоши подавал,
Но я-то знал: он тайно крестил и отпевал.
Но дело не в соседях, типаж тут ни при чем, —
Кто эту жизнь отведал, тот знает, что — почем.
Почем бутылка водки и чистенький гальюн.
А то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они не волки. Что же? Я не пойму, Бог весть.
Но я бы мог такие свидетельства привесть,
Что обломал бы зубы и лучший богослов.
И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров
Тому, кто назначает нам пайку и судьбу,
Тому, кто обучает бесстыдству и стыду,
Кто учит нас терпенью и душу каменит,
Кто учит просто пенью и пенью аонид,
Тому, кто посылает нам дом или развал
И дальше посылает белоголовый вал.

У Новодевичьего меж лебедей и уток
я на воде читаю — это промежуток.
Белок и киноварь, лазурь и позолота —
все опрокинуто в прекрасное болото,
где отражаются зубцы, собор и башни
и снова дышится так влажно, бесшабашно.
Глухонемой сижу у Окружной дороги,
пустовагонные грохочут демагоги,
бормочут, отрицают, прорицают,
кого-то обличают, отличают.
Не требуй ничего, и так все будет,
закат утопленный горячий лоб остудит.
Все, что упущено, по Окружной дороге
круг обойдет, к тебе воротится в итоге.
Гремят приветливо товарные вагоны,
как будто школьные товарищи долдоны.
Сиди и жди, не суетись нисколько,
и сохрани на полчаса, на пол-осколка
свое радушие, согласие на малость.
И жизнь поднимется, как прежде поднималась.

Отдаленная музыка с веранды Ореанды
и огни теплохода…
После жизни и смерти вернуться обратно
соглашаюсь охотно.
На просторном, пустом, одиноком балконе
я стою над Тавридой…
Разве я навсегда в круговой обороне
вместе с девой-обидой?
Отцветает миндаль, лепестки засыпают
голубые перила,
и маяк в окоем красный глаз запускает
над ложбиной пролива.
Вот и ты подступаешь глухими шагами
никому не заметно.
И глаза заслоняешь сухими руками
ныне, а не посмертно.
Ты умнее меня, ты моложе, ты больше,
ты и дашь и отнимешь,
поцелуешь и плюнешь, и сам я такой же.
Если руки раскинешь
я увижу, как ты из-за Черного моря,
из-за двери балкона
наклоняешь кудряшки ржаного помола
к позолоте погона.
Разбросай свои шпильки по этому саду,
наведи свои очи…
Лишь бы музыка с нами попала в засаду
и плутала до ночи.