Коллектив авторов - Поляна №3 (9), август 2014

Еще один ракурс. Обращаясь к другу его же (друга) словами, Пушкин тем самым как бы «присваивает» цитату, превращает ее в собственное высказывание (поэт, как известно, не упускал случая «что-нибудь <���…> украсть» [10] у собратьев по цеху и не делал из этого тайны), тем более что жука от сверчка отделяет дистанция не такого уж огромного размера… Но вот любопытный пример игры с концептом «свое – чужое», тоже рассчитанной на понимание кругом «посвященных»:

Давно замечено, что ироническое прославление талии Зизи — Евпраксии Николаевны Вульф – безусловно, призвано вызвать в памяти «посвященных» случай, о котором Пушкин рассказал в письме брату: «… на днях я мерялся поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы. След, из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила…» [11] В. В. Набоков в связи с этим замечает: «Если судить по сохранившемуся силуэтному изображению Зизи, она в то время была довольно пухленькой и сравнение ее талии с узкой и длинной рюмкой было сделано явно в шутку» [12]. Но у этой шутки есть и дополнительный нюанс: талия Зизи = талия Автора, а следовательно, твоя = моя, женское = мужское, девичье = взрослое. Кроме того, как указывает В. В. Набоков, именины Евфраксии приходятся на тот же день, что и именины Татьяны 12 (25 н. с.) января [13]. Следовательно, Татьяна («моя душа») = Зизи («кристалл души моей»). Не исключено, кстати, что и праздник в доме Лариных отмечается с таким размахом (явно не соответствующим более чем скромным вдовьим доходам), что именинниц по сути две: Татьяна и ее матушка Прасковья/Евпраксия. («Зеркальность» образов матери и дочери Лариных стоит, конечно, обсудить гораздо подробнее – в специально посвященной этой теме статье.)

И еще одно замечание о талии. В цитированном выше письме Пушкина к брату Льву разговор о ней заходит ненамеренно – кстати : «Если гг. издатели не захотят удостоить меня присылкою своих альманаков, то скажи Слёнину (книгопродавец и издатель. – А. К), чтоб он мне их препроводил, в том числе и “Талию” Булгарина. Кстати о талии… и т. д.». Речь здесь идет об альманахе Ф. В. Булгарина «Русская Талия на 1825 год» (в нем был опубликован объемный фрагмент «Горя отума»). Словосочетание талия Булгарина уже звучит каламбурно (не говоря уже о просьбе препроводить талию), чем и воспользовался Пушкин. Вместе с тем, довольно двусмысленно звучит и само название альманаха, придуманное Булгариным – русская талия на 1825 год, как будто именно отечественные талии имеют год от года приобретать какие-то особенные параметры. Хотел он того или нет, но оно кажется определенным образом связано со знаменитым пушкинским отступлением о женских ножках:

Тонкая русская талия оказывается едва ли не такой же редкостью, как и стройные ножки. Можно сказать, что Пушкин выступил достойным продолжателем Н. Остолопова, гордившегося тем, что «первый написал Российский Омоним». Впрочем, это уже другая история…

Итак, присмотримся еще раз к созданной автором «Онегина» ситуации вокруг Светланы. Размывая грани между:

• вымыслом (условностью) и действительностью;

• мужским и женским началами;

• светом и тьмой;

• «тварью» и творцом;

• автором высказывания и его адресатом;

• своим и чужим;

• героинями баллады и романа;

• словом и обозначаемым им предметом;

• общедоступным и тайным (понятным только «своим»), —

Пушкин придает имени собственному исключительную смысловую подвижность. Оно приобретает, так сказать, поливалентность, оказываясь под его пером, если использовать естественнонаучную терминологию, этаким «свободным радикалом», способным закрепляться едва ли не за любым предметом, сохраняя при этом свой «генетический» код, т. е. оставаясь самим собой, именем как таковым – набором звуков, в большей или меньшей степени

«приятных», «сладких» и т. д. Что же касается смысловых (культурных) коннотаций, то все зависит от того, кто конкретно это имя слышит (или читает). Во всяком случае несомненно, что текст романа рассчитан на разные читательские аудитории: к одной относятся «посвященные», к другой – все прочие.

В заключение замечу, что «арзамасский» подтекст пятой главы «свободного романа», который впервые вскользь отметил В. В. Набоков (в сне Татьяны, пишет комментатор, отзывается эхо «Арзамасских» обедов – скелет гуся и останки его малинового колпака [14]), разумеется, не исчерпывается эпиграфом. Но это уже тема другой статьи.