Коллектив авторов - Поляна №3 (9), август 2014

Но вернемся к эпиграфу. Смысл его кажется настолько «прозрачным», что в первом по времени появления полном комментарии к «Евгению Онегину», принадлежащем перу Н. Л. Бродского, он даже не рассматривается – мол, въедливый читатель, проявив минимум усилий, вспомнит и/или найдет эти строки в «избранном» В. А. Жуковского.

В. В. Набоков в своем монументальном исследовании «Онегина» счел необходимым отметить, что крестница и племянница Жуковского Александра Протасова (1797–1829), которой адресованы заключительные строфы «Светланы», «в 1814 г. вышла замуж за незначительного поэта и литературного критика Александра Воейкова, который обходился с ней жестоко и бессердечно, и она в полной мере познала “сии страшные сны”». Кроме того, комментатор упоминает о том, что в беловой рукописи сохранился планировавшийся изначально другой эпиграф, хотя и из той же «Светланы», оборванный на половине заключительного стиха второй строфы [2]:

Гораздо подробнее рассмотрел роль эпиграфа к главе V Ю. М. Лотман. Исследователь справедливо обратил внимание на «заданное эпиграфом “двойничество” Светланы Жуковского и Татьяны Лариной», раскрывающее «параллелизм их народности <���…> и глубокое отличие в трактовке образов: одного, ориентированного на романтическую фантастику и игру, другого – на бытовую и психологическую реальность» [4]. Без сомнения, верно указание Ю. М. Лотмана и на то, что Светлана «не бытовое имя (оно отсутствует в святцах), а поэтическое, фольклорно-древнерусский адекват поэтических имен типа “Хлоя” или “Лила”. Именно как поэтический двойник бытового имени оно сделалось прозванием известной в литературных кругах Александры Андреевны Протасовой-Воейковой (Пушкин, конечно, об этом знал, будучи тесно связан с ее другом Жуковским, а также с влюбленным в “Светлану” – Воейкову А. И. Тургеневым и сойдясь в 1826 г. с Языковым, который именно в это время, как дерптский студент, считал своим долгом пылать к ней страстью). А. А. Воейкова, Саша в быту, в поэтизированном мире дружбы, любви, литературы была Светлана» [5]. Однако автор одного из лучших комментариев к «свободному роману», думаю, оказался несколько зажат рамками бытовых и исторических реалий, а потому не уловил одного исключительно важного интонационно-смыслового нюанса выбранного Пушкиным эпиграфа, которому и посвящены настоящие заметки.

Для начала заметим, что имя Светлана вряд ли корректно называть «фольклорно-древнерусским адекватом» поэтических имен. Ни в русском фольклоре (за исключением, конечно, текстов, появившихся в позднейшее время), ни в летописях такого антропонима не зафиксировано. Лавры изобретателя этого стилизованного под старину имени, кажется, принадлежат A. X. Востокову, нарекшему так героиню «старинного романса» «Светлана и Мстислав» (опубл. в 1806 г.) [6]. Однако в сознании отечественного читателя Светлана, конечно же, прочно ассоциируется с творчеством B. А. Жуковского.

Итак, еще раз: Светлана — во-первых, заглавная героиня «страшной» баллады, во-вторых, Сашенька (Александра) Протасова-Воейкова, в-третьих, это еще и Татьяна (впервые ее уподобляет героине баллады Ленский). Укажем и на четвертую грань рассматриваемого антропонима. Светланой прозвали… самого автора одноименной баллады – Василия Андреевича Жуковского – его арзамасские друзья-единомышленники. Если прочитать эпиграф в «арзамасском» ракурсе, получится: «О, не знай сих страшных снов || Ты, моя Светлана-Жуковский». Нельзя в связи с этим не вспомнить, что «второстепенному» персонажу именно этой баллады Жуковского Пушкин обязан своим арзамасским прозвищем – Сверчок.

С этой точки зрения проясняется потаенный смысл десятой строфы, в которой автор, отказываясь ворожить с Татьяной, уже приказавшей «в бане || На два прибора стол накрыть», мотивирует свое решение следующим образом:

Состояния автора и героини дублируются благодаря использованию одной и той же синтаксической конструкции – безличного стало страшно. Вот только страшатся они совершенно по-разному, и страхи их вызваны, конечно, абсолютно разными причинами. Точнее даже, страх Татьяны беспричинен\'. она пугается вдруг — ей по-настоящему страшно общаться наедине с «миром иным» (в балладе Жуковского сема страх используется восемь раз: «страшно ей назад взглянуть»; «страх туманит очи»; «занялся от страха дух»; «в страшных девица местах»; « страшен хижины пустой || Безответный житель»; « страшное молчанье»; «заскрежетал || Страшно он зубами»; «не знай сих страшных снов»). А вот автор «Онегина»? Чего испугался он, почему «крикнул жалобно Сверчок» «при мысли о Светлане»? Здесь причина обозначена, хотя и не сказать, что вполне определенно. Если имеется в виду героиня баллады, то пугаться, собственно, нечего – уж кому-кому, а Пушкину прекрасно известно, что сон в итоге оказался «лживым», печаль и дурные предчувствия – напрасными и все разрешилось как нельзя более благополучно: