Тарас Шевченко - Кобзарь

под монастырские трезвоня,

а сердцу воли не давай.

Оно тебя в Сибирь водило,

весь век тебя в обман вводило.

Сдави ж его, не вспоминай

своей Борзны и Фастовщины.

Все смертны, и твоя кончина

близка, тебя забудет свет...

И мыслям грустным он в ответ

заплакал, книгу отодвинул.

Ходил по кельи, ходил

и тяжко на скамью склонился:

«Зачем же я на свет родился,

свою Украину любил?»

Уж колокол завыл бессонный,

зовя к заутрене святой.

И встал чернец, заслышав звоны,

надел клобук, взял посох свой...

И в храм побрел он — бить поклоны,

молиться за свой край родной.

Иль на то господня воля?

Иль такая ее доля?

Росла внаймах, век трудилась,

сиротину полюбила.

Был бедняк, как голубь, с нею,

с бесталанною своею.

От зорюшки до зорюшки

сидят себе у вдовушки,

сидят себе рассуждают,

пречистую поджидают.

Дождалися... Из Чигрина

по всей славной Украине

колокола реветь стали,

чтобы все коней седлали,

чтобы сабельки точили

да на свадьбу выходили,

на веселое гулянье,

на кровавое свиданье.

В воскресеньице да ранехонько

горны-трубы заиграли,

в поход, в дорогу славных компанейцев

до рассвета провожали.

Провожала вдова своего сына

на далекую чужбину.

Провожала сестра своего брата,

а сироту сиротина

Провожала: пить коню давала

до денницы из криницы.

Выносила сбрую, саблю золотую

и тяжелую рушницу.

Провожала три мили, три поля,

прощалася у раздолья.

Вышитый шелком платочек дарила,

чтоб не позабыл, говорила.

Ой, платок ты, платочек мой,

узорами шитый!

Вся и слава казацкая —

в седельце покрытом.

Возвращалась, тосковала,

на дорогу взгляд бросала,

наряжалась, прибиралась,

каждый день все дожидалась.

В воскресенье раным-рано

поджидала у кургана.

Год прошел, другой и третий —

и летят с чужбины

преславные компанейцы,

дети Украины.

Идет войско и другое,

а за третьим вскоре —

не смотри, не жди, бедняга! —

Везут тебе горе:

гроб казачий расписанный,

китайкой покрытый,

а за гробом с старшиною

идет знаменитый

сам полковник в черной свитке,

характерник с Сечи,

за ним идут есаулы.

Идут они, плачут,

несут паны есаулы

казацкую сбрую:

литой панцирь порубленный,

саблю золотую,

три тяжелые рушницы

и три самопала...

На оружье... казацкая

кровь позасыхала.

Ведут коня вороного,

разбиты копыта...

И седельце казацкое

платочком покрыто.

Сестрица бога Аполлона!

Когда б случайно вы хоть раз,

старушка, навестили нас

и, как бывало во дни оны,

возвысили б свой божий глас

до оды пышно-величавой,

Я тоже начал бы, пожалуй,

особ высоких воспевать.

А то, уж если вам сказать

чистосердечно, по-простому,

мне надоели мужики,

покрытки все и барчуки;

хотелось бы мне сбить оскому

на главах батюшек-царей,

на всех помазанниках божьих...

Да не решусь, а коль поможешь,

покажешь мне, как тех гусей

ощипывать, то я, быть может,

за чуб схвачу рукой своей

святопомазанников этих.

Покиньте же святой Парнас,

побудьте здесь, на грешном свете,

и старенький свой божий глас

возвысьте, тетенька. И складно

и ладно, ну хотя бы раз,

хоть на минуту напоказ

всех венценосцев выставляя

и ничего не пропуская,

о них расскажем. В добрый час

начнем, советчица родная!

Безлюдно и тихо в Иерусалиме.

Врата на запоре, как будто в дома

Давидова града, что богом хранимы,

чума ворвалася. Но то не чума;

еще пострашнее лихая година

сошла на Израиль: царева война!

Собравши немощные силы,

князья царевы, весь народ,

закрывши в городе кивот,

на поле брани выходили,

на поле бились, сиротили

своих покинутых детей.

А в городе младые вдовы

в светлицах плачут, чернобровы,

от малых чад своих очей

не отведут они. Пророка

и ненавистного царя,

клянут Давида-главаря.

А он, уперши руки в боки,

по кровле кедровых палат

в одеждах пурпурных гуляет,

как кот на сало, взор бросает

на Гурия-соседа сад.

Там под деревьями в прохладе,

в своем веселом вертограде,

Вирсавия купалася,

как Ева средь рая,

Гурия жена, царева