Тарас Шевченко - Кобзарь

увезли с собою.

Не расспрашивай, родная,

что было со мною.

Сколько плакала, молилась,

сердце надрывала!

Не хватало слез, голубка,

душа замирала.

Кабы знала, что увижу

друга дорогого, —

молча б вытерпела муки

за одно то слово.

Ты прости, прости, голубка,

может, согрешила,

может, Бог меня карает,

что я полюбила,

полюбила молодого.

И что тут поделать?

Полюбила, как умела,

как сердце велело.

Не за себя, не за батька

молилась в неволе, —

За него молилась Богу,

чтоб дал ему долю.

Карай, Боже, карай, правый,

все скажу, что было:

страшно молвить, чуть я душу

свою не сгубила.

И наверно б, на себя я

руки наложила,

да как вспомню сиротину, —

Боже ты мой милый!

Кто ж его на белом свете

приветит, не бросит?

Кто про долю, про недолю,

как я, порасспросит?

Кто обнимет крепко-крепко,

Как я, горевого,

кто подарит сиротине

ласковое слово?

Так я думала, бабуся,

и сердце смеялось:

я сама на свете круглой

сиротой осталась.

Только он один на свете,

один меня любит.

Как узнает, что решилась, —

и себя загубит.

Так я думала, молилась,

ждала, поджидала.

Нет и нету — не приходит,

одна я осталась!»

И заплакала. Черница

склонилась над нею,

Опечалилась. «Бабуся,

скажи ты мне, где я?»

«В Лебедине, моя пташка,

ты лежишь больная».

«В Лебедине? А давно ли?»

«Третий день, родная».

«Третий, третий... Погоди-ка...

Пожар над водою...

Лейба... Вечер... Майдановка...

Зовут Галайдою...»

«Галайдой себя, Яремой

называл, родная,

тот, что спас тебя...»

«Где? Где он?!

Теперь все я знаю!..»

«На неделе обещался

за тобой явиться».

«На неделе! Близко! Близко!

Будет мне томиться!

Вышел, вышел срок, бабуся

несчастной судьбине!

Тот Галайда — мой Ярема!..

По всей Украине

его знают! Я видала,

как села пылали!

Я видала — каты-ляхи

все дрожмя дрожали,

как услышат про Галайду!

Знают они, знают,

кто такой он и откуда,

за что их карает.

Отыскал меня в неволе,

орел сизокрылый!

Прилетай же, мой соколик,

голубочек милый!

Ах, как весело на свете,

как весело стало!

Сколько дней прошло, бабуся?

Еще три осталось?

Ах, как долго!..

«Загребай, мама, жар, жар, —

будет тебе дочки жаль, жаль...»

Ах, как весело на свете!

А тебе, бабуся?»

«На тебя гляжу я, пташка,

гляжу, веселюся».

«Что ж, бабуся, не поешь ты?»

« Бывало, певала...»

Тут к вечерне зазвонили,

Оксана осталась.

А черница, помолившись,

в храм заковыляла.

Через три дня там Исайя,

ликуй! возглашали:

утром рано там Оксану

с Яремой венчали.

А под вечер мой Ярема,

хлопец аккуратный,

чтоб не сердить атамана,

поскакал обратно

ляхов резать. И с Максимом

в Умани справляет

пир кровавый. А Оксана

сидит поджидает,

поджидает, не едет ли

с дружками Ярема:

чтоб из кельи взять Оксану

и ехать до дому.

Не тоскуй, молися богу,

поджидай, Оксана.

А покамест — на пожары,

на Умань я гляну.

Похвалялись гайдамаки,

на Умань идучи:

«Из китайки да из шелка

будем драть онучи».

Проходят дни, проходит лето,

а Украина знай горит;

сироты плачут. Старших нету,

пустуют хаты. Шелестит

листва опавшая в дубровах,

гуляют тучи, солнце спит;

и слова не слыхать людского,

лишь воют волки у села,

останки панские таская:

кормились ими серых стаи,

пока метель не занесла

объедки волчьи...

Но и вьюга не укрыла

палачей от кары.

Ляхи мерзли, а казаки

грелись на пожарах.

Землю, спавшую под снегом,

весна разбудила,

муравой-травой одела,

цветами покрыла.

В поле жаворонок звонкий,

соловей на вербе,

пробужденную встречают

землю песней первой.

Рай цветущий! Для кого же?

Для людей? А люди?

Ходят мимо — и не смотрят,

посмотрят — осудят.

Кровью надо подкрасить,

Осветит пожаром.

Рай земной — тогда и будет

хорошо, пожалуй…

Чего нужно? Люди, люди,

когда же вам будет

то, что есть на свете, мило?

Чудные вы люди!

Не смирила весна злобы,

не уняла крови.

Страшно видеть, а как вспомнишь, —

так было и с Троей.

Было, будет. Гайдамаки

гуляют, карают.

Где пройдут — земля пылает,

кровью подплывает.

Не родной хоть он, не кровный

сынок у Максима —

поискать такого надо

хорошего сына.

Батько режет, а Ярема —