Тарас Шевченко: Кобзарь

дальние курганы;

зашептались лозы, шелест

прошел по дуброве.

А дивчина спит под дубом

у большой дороги.

Спит, не слышит кукованья,

глаз не открывает,

сколько лет ей жить на свете —

уже не считает.

Той порою из дубровы

казак выезжает;

добрый конь устал в дороге

и едва ступает.

«Притомился, друг мой верный!

Дом уж недалеко,

где ворота нам дивчина

распахнет широко.

А быть может, распахнула,

да не мне — другому...

Поспешай же, мой товарищ,

торопись до дому!»

Конь шагает через силу, —

ступит и споткнется.

А на сердце тошно — словно

там гадюка вьется.

«Вот и дуб знакомый... Боже!

То ж — она, касатка!

Знать, заснула, ожидая,

было, знать, не сладко!»

Соскочил с коня и — к дубу:

«Боже ж ты мой, Боже!»

Он зовет ее, целует...

Нет, уж не поможешь!

«Да за что же разлучили

люди нас с тобою?»

Разрыдался, разбежался,

да — в дуб головою!

Идут дивчата утром ранним,

идут с серпами — жито жать;

поют, как бились басурмане,

как провожала сына мать.

Идут, знакомый дуб все ближе...

Понурый конь под ним стоит,

в траве казак лежит, недвижим

дивчина рядом с ним лежит.

Их, ради шутки, захотели

дивчата малость попугать.

Но подошли — и... онемели,

и в страхе бросились бежать.

Как собралися подружки —

слезы вытирают;

как товарищи собрались —

две ямы копают;

А пришли попы с крестами —

в церкви зазвонили.

Их обоих честь по чести

люди схоронили.

У широкой у дороги,

в поле закопали.

А за что они погибли —

так и не узнали.

На его могиле явор

и ель посадили,

а червонную калину —

на ее могиле.

Днем кукушка прилетает

куковать над ними,

а ночами — соловейка

с песнями своими.

Он поет, пока сверкает

месяц над землею

и пока не выйдут греться

русалки гурьбою...

Ветер буйный, ветер буйный,

с синим морем споришь, —

встряхни его, взволнуй его,

поговори с морем.

Оно милого, бывало,

на волне качало;

далеко ли сине море

милого умчало?

Если друга утолило —

разбей сине море;

пойду искать миленького,

топить свое горе.

Утоплю свою недолю,

русалкою стану,

поищу в пучине черной,

на дно моря кану.

Найду его — прильну к нему,

на груди замлею.

Неси меня, море, с милым,

куда ветер веет!

Если милый там, за морем, —

ты, мой буйный, знаешь,

как живет он, где ночует,

ты его встречаешь.

Если плачет — и я плачу;

нет — я распеваю;

коль погиб мой чернобровый —

и я погибаю.

Тогда неси мою душу

туда, где мой милый,

и поставь калиной красной

над его могилой.

Будет легче сиротине

в могиле постылой,

если милая склонится

цветком над могилой.

И цветком я и калиной

цвести над ним буду,

чтоб не жгло чужое солнце,

не топтали люди.

На закате погрущу я,

всплакну на рассвете;

взойдет солнце — вытру слезы,

никто не заметит.

Ветер буйный, ветер буйный,

ты ведь с морем споришь, —

встряхни его, взволнуй его,

поговори с морем...

Солнце греет, ветер веет,

с поля на долину,

воду тронет, вербу клонит,

сгибает калину;

на калине одиноким

гнездышком играет.

Где ж соловушка сокрылся?

Где искать — не знает.

Вспомнишь горе — позабудешь:

отошло, пропало;

вспомнишь радость — сердце вянет

зачем не осталась?

Погляжу я да припомню:

как начнет смеркаться,

запоет он на калине —

все молчат, дивятся.

Иль богатый да счастливый,

кто судьбой-судьбиной

облюбован, избалован,

станет пред калиной;

иль сиротка, что работать

встает до рассвета,

остановится послушать,

словно в песне этой

мать с отцом ведут беседу, —

сердце бьется; любо...

Все на свете точно пасха,

и люди как люди.

Или девушка, что друга

долго поджидает,

вянет, сохнет сиротою,

как быть ей — не знает.

На дорогу выйдет глянуть

и поплакать в лозы;

чуть соловушка зальется —

высыхают слезы;

послушает, улыбнется,

в лесу погуляет —

точно с милым говорила,

а он не смолкает.

И кажется, будто он молится Богу,

Пока не выходит злодей погулять

с ножом затаенным, — и эхо над логом

пойдет и замолкнет: к чему распевать!

Жестокую душу смягчить ли злодею!

Лишь голос загубит, к добру не вернет;

пусть тешится злобный, пока, холодея,