Дмитрий Барабаш: На петле времени

Москва похожа на мишень,
ужа, сужающего кольца.
Брожу нелепый, как женьшень,
вдоль патриаршего болотца.
Я – корень жизни и добра.
Я – плод гармонии и света.
Я – росчерк легкого пера,
избранник вечного сюжета.
Я по Садовым, по Тверским
ношу свое спасенье людям,
как шестикрылый серафим —
ободран, пьян и ликом чуден.
Я, как раздавленный комар,
на лобовом стекле таксиста
мелькаю в бликах встречных фар.
Аста ла виста.

Между Питером и Москвой
я покачивал головой,
околачивал языком
и проглатывал кадыком
ржавых станций ржаную пыль,
бесполезных полей ковыль,
безучастных домов глаза
и прохожих, идущих за
то ли водкой, а то ли хлебом
по инерции между небом
и работой, в которой смысла
меньше, чем заключают числа
дней прожитых на белом свете,
разве что народились дети,
чтобы в очереди за хлебом,
затеряться под тем же небом.
Грустно жить ничего не знача,
не создав, не найдя, но плача
по несбывшимся, по далеким
поездам, пролетевшим в Питер.
Жизнь – спектакль,
в котором зритель
не участвует, зная цену
на билеты в любую сцену;
за ответы на все вопросы,
за несбывшиеся прогнозы.
Между Питером и Москвой
я покачиваю головой.
Я как в кресле сижу качалке,
как болванчик на пресс-папье,
как пушинка на скорлупе.

Он видел мир потешным, как игру,
чертил границы, раздвигая страны,
и прививал гусиному перу
вкус русской речи и татарской брани.
Он сочинял уставы, строил мир
по правилам своей задорной воли,
из лени, вшей, лаптей и пряных дыр
рождая Русь, в ее великом слове.
Он первый плотник, первый генерал.
Он первый рекрут, первый из тиранов.
Он сам себя Россией муштровал
и строил в камне город ураганов.
Ни уркаганов, ни чумных воров,
Ни лапотников, стибривших калоши.
Как ни крути, гроза для дураков —
Был Петр Первый все-таки хороший.

Стержень жал.
Авторучки ломал
одну за другой,
перемазался пастой,
махая бейсбольной битой,
чем-то рассерженный,
поругавшись с чужой женой,
не сермяжною правдой,
а хваткой железной,
Сэлинджер
полз, как тень от елки
ползет под кремлевской стеной,
дрожью ржи к Селигеру —
Сырдарьей по Онежской
стерляджи.

Мысли уходят, как поезда с Казанского вокзала,
и катятся из Москвы неведомо, блядь, куда.
Главное, что из Москвы, которая откромсала
от жизни моей кусок, размазала и слизала.
Буфетный томатный сок – из рельсового металла.
Мысли уходят вглубь
серых трущоб и просек,
мимо московских труб
и подзаборных мосек.
Волга, Урал, Сибирь
крутят мои колеса.
Как же прекрасна ширь,
сколько в ней купороса.

Петербург Пушкина,
Петербург Гоголя,
Петербург Достоевского,
Петербург Мандельштама —
что-то есть общее,
что-то есть большее,
Петербург словно оконная рама
в крепостной стене.
В нём жизнь течёт по каналам и рекам
иначе, чем жизнь протекает во вне.
Петербург – это дно колодца,
из которого видно солнце
в самом пасмурном дне.
Прямота его линий, касаясь рта
выправляет улыбки.
Если здесь выживают улитки —
то это церковные купола.
Петербург – это каменная плита,
это балтийского моря
опресневелая, чёрная вода.
Из ниоткуда и в никуда
текут по квадрату его года,
то к сенату, то к эрмитажу,
то к летнему саду.
Петербург Грибоедова:
– Кого везёте, откедова?
Всадника медного
не страшны копыта, страшна рука.
Не протекает между
гранитных границ река,
а бьётся, качая солнце
или луну, вода.
Петербург – это времяхранилище,
это той воды хранилище,
в которую снова можно войти
всегда.