Дмитрий Барабаш: На петле времени

Автор иронично замечает, по всей видимости, адресуя свой упрек новой поросли: Как рассказать тому о целом, кто даже часть не хочет знать. Трехнулевым не нужен наш опыт выживания – его умению приспосабливаться и мимикрировать можно только позавидовать. Наиболее ловкие из них ориентированы на формы деятельности, для обозначения которых мы вынуждены зубрить доселе незнакомые нам английские термины, которые часто и являются единственной сутью этой деятельности.

Герой повествования наивно полагает (и к его положениям автор настроен весьма иронично):

Что воплотится в каждом чаде

Глава неписаной тетради,

Вершина призрачной горы,

К которой я стремлюсь добраться,

И та, которая за ней,

И те, которые за ними -

Вершины мыслящих детей.

Как когда-то «восьмидесятникам» представлялся надуманным и странным драматизированный конфликт эпохи классицизма – неразрешимый без трагедийности выбор героя между честью и долгом, так теперь «трехнулевым» чужда не только мучительная рефлексия отцов, но и традиция самоиронии, «стеба», эзопова языка времен брежневского «развитого социализма» – типичная питательная среда альтернативной культуры восьмидесятых, выросшей из образчиков позднесоветского самиздата.

Природа «демократических перемен» начала девяностых вызывает у автора новую волну иронии:

Продолжается распад

Чтоб из пепла, чтоб из ила

Вырос новый зоосад.

Видимо, здесь не случайно использовано часто повторяемое Иосифом Бродским словечко «распад». Помните, у веницианского виртуоза:

Еще нас не раз распнут

И скажут потом: распад.

Общая судьба всех поколений – переработавшись, стать гумусом, плодородным слоем, на котором вырастут невиданные диковинные цветы нового, чтобы, в свою очередь, лечь рано или поздно в землю. Это закон жизни.

Автор нашей поэмы, не отступая от традиции, сетует от лица стареющего поколения на время, в котором приходится жить:

Раньше люди ненароком,

Попивая горький чай,

Говорили о высоком

И о главном невзначай.

А теперь важнее нету

Темы чем «твое – мое»…

Все это так. Но где прячутся истоки важного для многих стремления представлять себя сверхуспешными и сверхбогатыми? Судя о людях, мы часто исходим из ошибочного предположения, что человек стремится к счастью, хотя множество людей, напротив, хотят быть несчастливыми и пытаются всех вокруг сделать таковыми. В несчастье и неустроенности своей и близких, в болезнях, боли и смерти, в гневе, ненависти и обиде, в невежестве и отсутствии мысли для таких людей затаилась особая прелесть, которая и дает им силу длиться, создает видимость жизни. Это кажется странным, нелепым, но это так. И автор, бросив взгляд на их чаянья и страхи, замечает:

Что гадать, у вашей кошки путь мудрей и краше сны.

Цепочка тварь-тварность-творение-творчество-творец часто обрывается, едва начав выстраиваться. Воссоздание, сотворчество Вселенной, осознанное и интенсивное проживание каждого момента своей жизни возможны только, когда разорван круг животного автоматизма. Читаешь книгу, не видя сути, – глаза проскальзывают по строчкам, пальцы листают страницы, но смысл прочитанного не постигается, сюжет не запоминается, мысль витает где-то далеко – этот повседневный автоматизм жизни знаком многим. Но все ли пытаются его преодолеть?

Рассказчик, от лица которого ведется повествование, совершенно неожиданно и для себя, и для читателя в ходе мистической инициации просыпается, получает опыт осмысленной жизни. Его проводником в новый мир, паче всякого чаяния, становится главный герой произведения. Так находит объяснение прозвище «черный ангел», которым в первых строках поэмы его награждает автор.

Инициация (а это трудно назвать иначе) повествователя происходит без какой-либо подготовки, предуведомлений, как-то буднично. Речь, судя по тексту, идет именно о гностической традиции и для автора, очевидно трезвомыслящего и далекого от эзотерики, этот опыт остается чем-то необъясненным, до конца не переработанным, неосвоенным.

Впрочем, это обыденное недоумение вновь обращенного: что делать с открывшимся знанием, будто пришедшим из ниоткуда, но тем не менее переживаемым достовернее, убедительнее и предметнее, чем собственное существование? Нам новый опыт автора и рассказчика (в поэме они часто сливаются) именно этим и интересен – немного наивной (а другой и быть не может) попыткой описать словами неизъяснимое.