Дмитрий Барабаш: На петле времени

– Не понимаю почему
здесь независимо от века,
куда не бросит человека
судьба, на трон или в тюрьму,
что тать вокзальная, что знать,
предпочитают в Бога верить,
как в призрак истины, чем знать.
– Своим аршином страшно мерить.
Ни отвертеться, ни соврать.
Он постоянно за спиной,
как голос с ноткой ледяной:
«Кого ты хочешь обмануть?
Тебе открыт и ясен путь».
Вморгнув глаза, зажмурив уши,
идем как по морю – по суше,
в земле стараясь в утонуть.
Но в этом-то и наказанье —
сон наяву, жизнь без сознанья —
страшней и гаже, чем врастанье
в сырую почву и траву.
– Вплетая в Библию, в Коран
единой истины осколки,
мы предпочтем кресты и порки,
поповских присказок туман,
таланту, выданному нам.

– Вот говорили «голос был»,
который звал к священной цели.
– Откуда? И куда он сплыл?
И был ли он на самом деле?
«Мне голос был»! И мне! И мне!
Однажды. Вдруг. И ниоткуда.
В своем ли девица уме?
Принц убежал. Давайте чуда,
такого, чтоб почти всерьез,
чтоб по хребту бежал мороз.
На принца жалко тратить слез.
Куда милей Христос и Будда —
пристойней, строже… И в стихе
ни слова больше о грехе.
Вам голос был дарован с детства.
Его вы слышите всегда.
И сколько силы и усердства,
бесстыдства с маскою стыда
вам нужно, чтоб сказать краснея:
«Мне голос был. Он звал меня!».
– И много книжек прослюня,
они не делались умнее.

Ты говоришь: стихи – недуг.
Сладкоречивые извивы
все той же хитрости и лжи.
А если вычеркнуть из них
угоду слуг перед толпою
читателей,
улыбчивую лесть
пристойным пошлякам и дуралеям,
окажется, что в мире есть
не больше сотни чистых строчек
на миллиарды вредных книг.
Родил всего один глоточек
вселенской мудрости родник.

– Я тоже вижу тлен и сырость.
Кривлянье жен, судьбу детей.
Но где мне взять живую милость
безукоризненных идей,
способных вдунуть в их останки
смысл, направление и дух?
Я сам застрял на полустанке,
еще между таких же двух
платформ косых в пустых просторах.
Здесь поезда не тормозят.
Кленовых листьев звездный ворох.
И запах преющих опят.

Ночь бесконечна. Рвана речь.
Как рана где-то меж лопаток.
Сменить бы парочку солдаток
на психиатров. Нас упечь
могла бы и прослушка
без прокурора в желтый дом.
Зачем таким курок и мушка? —
Лечить лекарством и трудом!
Поэты лижут у народа
и сладко ластят знать и власть,
а тут два конченых урода
хотят на все с прибором класть!
Пусть только высунутся уши
их фармазоньи из травы —
пойдут учиться бить баклуши
на корм прожорливой молвы,
чтоб прочим было неповадно.
Пока ж пусть бредят до поры».

Мы из окна секли прослушку,
ушей голодных не щадя,
фургон конторский взяв на мушку
кривого ржавого гвоздя,
который из оконной рамы
торчал, как стержень нашей драмы.

– Смешно устроены законы
и тайны наших государств —
медали, ментики, погоны
вредней психушечных лекарств.
Они питают страсть и злобу,
гордыню тешат, то бишь честь.
Сам человек себе в утробу
спешит, чтобы себя же съесть.
И превратившись в двухколейки,
как плексиглазый ползунок
логарифмической линейки
ползет, считает, видит прок
в своем карьерном продвиженье
от цифры – цать до цифры – цать.
Скользит до головокруженья
в стремленьи править и бряцать.

– Но государству без порядка
нельзя. Толпа страшней, чем строй.
Когда растет по струнке грядка,
нет куража времен упадка
и русский бунт трясин кровавых
не так кошмарит шар земной.
– Здесь лупят левых, рубят правых
и месят тех, кто стороной
прокрасться думает фривольно.
Как ни старайся – будет больно.
– Что власть, что бунт – одна концовка:
нагайка, пуля и веревка.

– И ничего нельзя поправить?
– Удобрить грядку говнецом,
кощея злого обезглавить
и жизнь закончить молодцом?
– Как с властью ни играй, ни путай
следов невидимых трудов,
любой оставшейся минутой
к разлуке с волей будь готов.

Всю ночь, не умолкая,
врали, при свете трепетных свечей
и вслед огням закатным гнали
к зарницам завтрашних лучей
веселый цокот звонкой мысли
от слога – к слогу, к звуку – звук
галопом, иноходью, рысью,
ушами поводя испуг.