Юлия Мамочева - Инсектариум

Так он любил — как, сказать по правде, — не велено;
Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать — доказывай, миленький.

Тот горячился. Речи любовные гречневою
Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно — жалеем чужими жёнами.

Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,
Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.

Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие
Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.

Так, что сквозь небо
в глазах её — эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.

Под небом задремать мечтал бы каждый…
Моя постель — опавшая листва.
Я сорванец, в котором жив пока что
Всесильный дух святого озорства!..

Лежу в саду, волненьем трав овеянный
Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;
Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,
Их упиваюсь сладким молоком.

Я сорванец. Устав от пыльных комнат,
От духоты рутинных стен устав, —
Дышу. Пока опекой ночь покоит
И сахар звёзд мерцает на устах;

Покуда вечностью, на семь часов помноженной,
Истома благостная плоть не начинит…
Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, —
Зажгу Луны спасительный ночник

И снова — в сон. Нырну, как в небо — жаворонок.
Умру, чтобы воскреснуть на заре:
Её хлебнуть трепещущими жабрами
И раствориться в жидком янтаре

Восхода, раззадоренного зарева,
Которого никто не опроверг…
Лежу в саду с закрытыми глазами.
Читаю звёзды по изнанке век.

Синяками-тучами плоть небес покрылась,
Точно лупит кто её, голубую гать.
Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость:
Не взлететь, взаправду — не летать!..

Рёвом выси хлещет гром — сок гневливой м у ки,
Вспухли мученически жилы молний синих…
На земле скукожившись, я ломаю руки —
Для чего поднять меня в воздух вы не в силах?

Для чего — беспёры вы, отчего — не крылья?
До ломоты взмахивай вами — не взлететь…
Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья,
Кутаясь в предательскую сеть.

А трава мокра от слёз голубени битой,
Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится…
Хочется мне Удали — дремучей, первобытной,
Мощи тех, кто знать не знал, что они — не птицы.

В небо хочется упасть, в ненасытный омут,
И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой…
Извела тоски земная хворь —
Как матроса, пусть меня хоронят
В пьяном море над моей Москвой.

Я калечил других, оттого что был взглядом колюч,
И всклокочен, как демон, и склочен не по годам.
Оттого что в памяти запертое на ключ
Никому глядеть не давал да и впредь не дам.

Я калечил других, оттого что лечить не умел
Хоть, признаться, и тщетно желал научиться — встарь.
Но тем ярче для них представлял собою пример —
Чем прочнее крепчал, закаляясь в живую сталь.

Я крепчал и кричал — многострунно, как менестрель;
И слезами друзей — освежал, охрипая, рот.
Мне хотелось вперёд — безусловно, как можно быстрей,
И от этого — всё, что горело, пускалось в ход.

В топку то я швырял, что обугливалось до костей,
Непременно меня, беспокойного, обогатив
Беспримерным всесилием все покидать ряды.
Вон из каждого, вон!.. Знай вперёд!.. Я не видел стен,
Сталенея в осатанелый локомотив,
И подобно ему же горький отхаркивал дым.

А когда у меня иных не осталось средств
Бросил душу свою я в жадную пасть печи.
И рванул-то сразу, раз в тысячу более резв;
Дым шёл горлом теперь и настолько ж сильнее горчил…

Тем стремительней гнал я, чем жарче горела душа,
Чем страшнее ревела и билась в огне срамном.
Нёсся так, что земной, лишь Солнцу подвластный, шар
Под гремящими рельсами рьяно ходил ходуном.