Любовь Столица - Голос Незримого. Том 2

И чудеснейший день колдовским завершился туманом…
Смутно помнится ей, как в шикарном Hôtel'я антрэ
Застыдилась манто, что казалось тут нищенски-рваным…
Как потом удивилась забытым уж дичи, икре, —

И средь яств и роскошеств себя ощущала моллюском.
Так безвестна, бедна! Что в ней новый знакомец нашел?
Странный тип, говорящий теперь уж на ломаном русском…
Левантинец? Румын?.. Нет, вернее всего – эспаньол.
И держалась сперва суховато, пугливо-сторожко.
Бог весть, кто!.. Аферист… большевик… или просто – нахал…
Но бодрил его карк: – «Cordon-vert?.. О, madame, хоть немножко!»
А затем – лишь о деле, о деле он с ней толковал.
Вот в чем было оно: Лёль – есть нюх в нем, – талант
первоклассный.
Что ж – sapristi! [4]ей тут, на задворках Европы, хиреть?
Пусть Финкасу доверится… Едет, танцует и – ясно! —
Жнет фунты себе, доллары, франки… Ему ж – только треть.
Ну, конечно, сначала придется-таки ей работать —
Тренировкой заняться, найти-таки жанр свой и стиль…
Нечто – шик! épatant [5]!.. Постановка ж его уж забота,
Как и грохот реклам. Тут собачку он скушал… Va-t-il? [6]
Ай-ай-ай, как медлительны русские! нужно подумать?
У madame есть семья? Для нее жить?.. Madame не права.
Кстати, он хоть сейчас может дать, как гарантию, сумму
Тысяч на… – И у Лёль сразу кругом пошла голова.
Баснословная цифра! Возможным становится столько…
Заплатить долг по лавочкам… Митю устроить в колледж…
И сестру не пускать по дороге портнишки, столь скользкой…
Не лишать и себя всех утех быстро мчащихся лет! —
Жаркоцветных пижам накупить, тонных джемперов, шарфов
И чулок эфемернейших… Сразу две пары! Иль пять?..
Снять обличье злосчастной, уныло трудящейся Марфы, —
Вновь блаженно-беспечной, родной ей Мариею стать!
А еще – помогать нашим русским, налево, направо —
Скрасить жизнь им, таким горемычным… Вот только… Аким?!
Водворить в пансион! И пускай там лежит величаво
Вместе с столь же помпезным, никчемным мундиром своим.
И… вот довод еще, самый главный, как золото, веский:
В центр попав мировой, легче Нику найти… И потом,

Звезды сцен, как и сфер, всё вкруг света кружат, а в поездке
Столько шансов есть встретиться иль хоть разведать о нем!
Что за счастье ждет Лёль! – В ореоле оваций сребристом
Вдруг предстанет она изумившимся милым глазам —
Будет с ним, с ним, живым, с ним, героем и тоже артистом.
Не позвал ли ее из неведомой дали он сам?..
За здоровье ж Финкаса! За эту ворону, sapristi!
Как вещунья та в сказке, ей друга найдет он, Финкас!..
Так в глубокой ночи и в мечтах, их бокалов искристей,
Лёль, смеясь, взяла чек и контракт подписала, смеясь.

Всё ж промчалось пять лет, целых пять! и из этого века,
Под чьей скоростью гоночной Прежнее стерлось, смололось,
И чье Новое зыблется силой фатальною некой, —
Прежде чем ей услышан был снова любимейший голос…

Гениальные люди со смертью отважно боролись,
Старым юность вернув, молодым горизонты раздвинув.
Мотыльки среброкрылые аэро мчались на полюс,
Под луну заплывал серобрюхий дельфин цеппелинов…
И счастливило радио многие гибшие души,
Ибо голос его, словно глас голубой херувимов,
В злую глубь океанную, в дальности жуткие суши
Благовестьем летел, жадно жаждущим слухом ловимый…
В дебрях айсбергов, тропиков, в ночи уныний, бессилий
Пионер иль ученый вдруг слышали богослуженье,
И к судам обреченным, что утлые лодки спустили
В водный хаос бушующий, вдруг приходило спасенье…
И дворцы до небес уж могли воздвигать из железа,
Воскрешать под внушением, шприцем ли – полуумерших…
Пол и профиль менять, идеальные делать протезы —
Гений цвел в те года, иллюзорнейше-самоотвержен!
Просто ж люди неистово бились друг с другом и с жизнью
Из-за хлеба насущного и миллиардов излишних, —
И изгнанники русские, пряча мечту об отчизне,
Словно птицы небесные, жили лишь милостью Вышней…
Хитроумно сбывали их и никуда не пускали,
Одарив иронически Нансена волчьим билетом,
Но они улетали во все заповедные дали…
Улетали, как птицы! Лишь чаще: и в зимы, и летом.
В емком чреве китов-пароходов, зарывшихся в пену,
На драконьем хвосте поездов, пропадавших в тоннеле,
Уносились они на Миссури, на Конго, на Сену,
В Прагу, Айрес, Гонконг… Вили гнезда, как птицы, и пели!
Углублялись в пампасы и шахты, в науку и джунгли,
Дорожили работой и сном, как блаженством великим,
Прежний мичман иль паж становился ковбоем и юнгой,
Лейб-казак – водолазом, торговцем, царьком среди диких…
Знаменитый юрист в гулах порта работал, как грузчик,
Вдохновенный поэт жил в безлюдной глуши рыболовством,
И шофер титулованный мчался с сиреной орущей,
И сиятельный фермер брел с кормом коровам и овцам…
А нежнейшие женщины, что до сих пор лишь играли,
Научились стряпне, птицеводству, кутюрам докучным —
И чудесно-текучий, как миф, туалет надевали,
Только став манекеном, эффектнейшим и злополучным…