Владислав Резвый: Победное отчаянье. Собрание сочинений

На сердце пусто и мертво:

Напрасно притворяюсь кротким…

Властительнейший профиль твой,

Веселую твою походку,

Твоих движений злую власть,

Уверенность твою в победах

Как часто я готов проклясть!..

А под конец, а напоследок,

Поднявши воротник пальто,

Поглядывая одичало,

Проклясть проспект с его авто,

Уйти в пустынные кварталы.

1933

Я грею ледяную руку

У сердца, бьющегося громко, –

Я тщательно скрываю муку…

Но вот подходит незнакомка

И спрашивает, вздернув плечи:

«Зачем вы злой и непонятный?»

И что я, что я ей отвечу, –

В себя ушедший безвозвратно?

1933

Кидающий небрежно красок сгустки

На полотно, вкрепленное в мольберт,

Художник я и, несомненно, русский,

Но не лишенный иностранных черт.

Люблю рассвет холодный и линялый –

Нежнейших красок ласковый разлад.

Мечта о власти и меня пленяла,

Меня пленяла и меня трясла.

На всякий звук теперь кричу я: – занят.

Но этим жизнь исчерпана не вся.

Вокруг враги галдят и партизанят,

Царапины нередко нанося.

Мне кажется, что я на возвышеньи.

Вот почему и самый дух мне люб

Французской плавности телодвижений,

Англо-немецкой тонкой складки губ.

Но иногда я погружен по плечи

В тоску и внутреннюю водоверть.

И эту суть во мне не онемечит,

Не офранцузит никакая смерть.

1933

Попытки зачернить твою

Прозрачную живую душу

Я проклинаю, я стою –

Весь окровавленный, потухший,

Оставленный на самом дне

Пустого черного колодца.

Расколотое сердце мне

Пощады не дает, всё бьется.

Вчера в последний раз во тьму

Ты сверху протянула руку,

Я стиснул зубы: не приму.

Я вновь обрек себя на муку -

О камни биться, говорить

Кощунства, задыхаться дымом

И смрадом дна, и снова жить

Нелюбящим и нелюбимым.

1933

Вот девичье тело

(Мне душу любить дано), –

И всё взлетело,

Всё временно сметено,

Ты ждешь, не глядя, –

Как жжется твоя ладонь!..

В моем же взгляде –

Жестокий желтый огонь.

Мы едем вместе

Холодной ночью на бал.

Тебе, как невесте,

Я с твердостью руку дал

В подъезде… Недаром

Тяжелый мой жаден взгляд.

Два толстых швейцара

У вешалок, стоя, спят.

И странное чувство

Мне душу объемлет вновь, –

Мне жаль, мне грустно,

Что и это моя любовь,

Что это не только

Небесный ангельский свет,

Но – пусть мне больно! –

Иного выхода нет.

О, милое тело,

Простит ли твоя душа

Мне темное дело!?

Прерывно, злобно дыша,

Над нею в танце

Ползучем склоняюсь я:

– Моя, моя, несмотря ни на что, – моя!

1933

Однажды средь ночи привиделся мне маскарад.

Он с жизнью моею был плотно, как карты, стасован…

Какая-то комната. Люди все враз говорят.

А в комнате тесно. А двери в латунных засовах.

В очках а ля Ибсен возник предо мною старик.

Надулись – вот лопнут от смеха – патлатые щеки…

И все засмеялись. И смех этот вылился в крик.

Гремели ладони и дробно трещали трещотки.

В железном оконце всплывала большая луна –

Бессмысленный лик, рябоватый, больной, бледно-желтый.

И все неестественно пели: «как весело нам»,

А я им кричал обличительно: – лжете вы, лжете!

Тут всё завертелось… И кто-то ударил меня

Большой колбасой из узорной и вздутой резины.

И кто-то грозил мне. И кто-то меня догонял, –

Запомнились злобные глазки и лоб шимпанзиный…

Всё было как в жизни… Не верилось, право, что сплю…

Всем вдруг захотелось казаться умней и красивей…

Один бормотал: «я с пеленок искусство люблю…»

Другой тараторил: «структура грядущей России…»

И мне показалось – я сам лицемерю и лгу,

Когда я прижался к стене и с лицом неподкупным

Сказал: «о, какое проклятье быть в вашем кругу…

– Россия ж как боль мне близка, но как даль недоступна!»

1933

Хотелось бы вырвать из памяти