Владислав Резвый: Победное отчаянье. Собрание сочинений

Ровно в восемь меня ты встречала.

Я бежал и не мог продохнуть,

Наступая на цепи причалов,

Изъязвивших песчаную грудь.

Впрочем, «грудь» – устарело, избито

Для земли, для воды, для песка…

Я на прежних поэтов в обиде,

Что посмели они истаскать

Всё дотла, и всё выпить до краю,

И беспечно мотать до меня

То, что ныне во мне закипает,

Улыбаясь, дразня и маня.

Но и хуже мы муки выносим, –

В зное лета и в вое зимы

Мне осталось одно: ровно в восемь, –

Точка в точку, – встречаемся мы.

А в дурную погоду заочно

Для тебя составляю я речь,

Где любовно приветствую точность

И рассчитанность времени встреч.

<1931>

Неделя протекала хлопотно.

К субботе ты совсем раздряб.

Пришел к реке, нырнул и – хлоп о дно! –

Оставив пузыри и рябь.

Но на мостках матрос внимательный

Не потерял момента, и, –

Стругая гладь, спешит спасательный

Мотор, надежду затаив.

Прыжок. И вынут утопающий –

Свободе личности назло.

Ах, вымокшая шантрапа! Еще

Печалится: не повезло.

Беда! становишься ехидою,

Беседуя с тобой. Ты – тот,

Кто жизнь считает панихидою,

Тогда как жизнь – переворот.

Тогда как жизнь – великий заговор

Громов и ловля на лету

Клинков, взлетающих зигзагово

В нетронутую темноту.

<1931>

Лихие цирковые Арабеллы,

Театры, мостовые мне нужны…

Полмесяца живу как оробелый, –

Не сладить с новизною тишины.

Открыты окна. Легкие удары

Калиткою. А в воздухе сквозят

Шесты шаланд, сверканье самоваров

И бочек, за которые – нельзя…

И надо мной поблескивают щели

На потолке; и небо надо мной;

И – если дождь, то летние капели

Обрызгивают музыкой земной.

Лиризм растет… Но перееду в город,

Обогатив словарь своих стихов, –

И снова стану петь, что я расколот

И устаю от всяких пустяков.

Как девочка, душа наденет капор…

Но будет верить в свежесть ветерка

И будет ждать, чтоб чудом дождь закапал

С непроницаемого потолка.

<1931>

Летом – мрачная закабаленность

И девиз: «от всего отрешись!»

А зимой, как ни странно, – влюбленность

И в тебя, и в работу, и в жизнь.

Дни серебряные, словно проседь.

Век писал бы, но твой бубикопф,

В сочетаньи с улыбкою, просит

Прекратить сочиненье стихов.

Над душой моей сложной и хрупкой

Ты смеешься чуть-чуть, – почему

И зову я тебя «острозубкой»

И не сразу, не сразу пойму.

Но у родственников – вечеринка,

Где – веселье: ты в самый разгар

Нарисуешь «поэта на ринге», –

Так, для смеха вертящихся пар.

И, следя за пунктиром рисунка,

Очаруюсь тобою я сам.

Я – мальчишка, держащийся в струнку,

Как бы наперекор небесам.

А когда под влияньем момента

Все хохочут, виктролу скрутив,

Ты велишь мне идти к инструменту

И сыграть наимодный мотив.

И в биеньи нерусского вальса,

Сонни-бой и танго «Аргентин»

Ты вселяешься вся в мои пальцы

Над просторами клавишных льдин!

<1931>

Слов уж не было…

Я

Поникал,

Как под градом доносов,

И в пространство

Ронял, –

Клеветнической тучей гоним, –

Так тягуче слова,

Что казалось, –

Н а в у х о д о н о с о р

Слишком краткое слово

В сравнении

С каждым

Моим.

<1931>

Я стою у забора. Сквозь воздух вечерний

Долетает из дальнего сада симфония,

Вероятно, продукт математики Черни,

Виртуозности Листа, – Сальери агония.

И какие созвучия! Чем обогреешь

Их полет? Прикасаясь к ушам, холодят они

До мурашек, до дрожи. И тянет скорее

В освещенную комнату. Там благодатнее.

Там и легче. А утром, когда, обозленный,

Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, –

Воспаленные веки на вязах зеленых