Владислав Резвый: Победное отчаянье. Собрание сочинений

Влача за собою пояс,

Глотая с тоской дистанции,

Бежит пассажирский поезд,

Вопит у ближайшей станции.

Там запад, – залит кострами,

Как кровью, – почти логически

Беседует с пустырями,

Настроенными элегически.

Там вяз, растопырив руки,

Взяв позу актера-трагика,

Вихрясь в налетевшей муке, -

Мне душу порой затрагивал.

Там дали, рябя рисунками

Ландшафтов, одетых в олово,

Страдали. И стыла Сунгари,

Как плоскость ножа столового.

Июль 1930

Спрятанный в клобук Савонарола

Близок мне с девизом: пост и труд…

А в соседней комнате – виктрола

И уют.

Чувствую, что с каждым часом чванней

Становлюсь, заверченный в тиски

Горестного самобичеванья

И тоски.

Но в припадке жесточайшем долга

В свой афористический блокнот

Что-то заношу, смотря подолгу

На окно.

К желтым костякам фортепиано

Прикасаюсь скованным туше,

Думаю бессвязно и беспланно

О душе.

Пусть соседи под виктролу скачут

Вечером, лишь вынет диск луна, –

Всё равно: ударю наудачу

Диссонанс.

Если же случайно выйдет нежный,

Тихий, грустью задрожавший звук –

Приглушу его своей мятежной

Парой рук.

1930 Харбин

На десяток плохих есть десяток хороших.

На десяток больных – десять «кровь с молоком».

На десяток разутых – десяток в галошах.

На толпу в лакировках – толпа босиком.

Дисгармония, кризис – газетный, словесный…

Удручающий ряд! Кто поймет? Кто поймет,

Что и в наше столетье веселые песни

Половина людей, точно нáзло, поет

Кто поймет? Кто поймет, отчего, насмотревшись

На бессилье людское, иду я домой

Не с тоскою, как надо бы, не присмиревший,

А натянутый, точно струна, и прямой?

А когда мне прошепчут: «депрессия!.. кризис!..»

И понятий тождественных траурный ряд, –

Я сощурюсь слегка, к говорящим приблизясь,

И ехидно скажу: говорят, говорят!

Пусть вселенная спит под метелью, в пороше,

Пусть мучительный мир в бесконечность влеком, –

На десяток плохих есть десяток хороших,

На десяток разутых – десяток в галошах,

На десяток больных – десять «кровь с молоком»!

1930

Я близок к устью

Больших дорог…

Я с той же грустью,

Я столь же строг,

Я так же занят

Одним, одним –

Ловлю глазами

Белесый дым…

Туман и сырость

Три дня подряд…

Таким я вырос,

И – что ж! – я рад

Нести всё время,

Всю жизнь мою

Себя, как бремя,

В разлад со всеми

И даже с теми,

Кого люблю.

И – через много

Шумящих лет

Я столь же строго

Взгляну на свет, –

Да, он мне ближе!

Но – что скрывать? –

Ведь я увижу,

Что я опять

Всё так же занят

Одним – одним… –

Мильон терзаний…

Белесый дым…

1930

Стараюсь жить попроще, без утонков, –

Сплошная трезвость, здравый смысл во всем…

Вдруг – странный, тяжкий звук, как будто гонга

Удар!.. И всё меняется кругом.

Знакомый звук, как мир, больной и старый,

Пронзительный, надрывный и лихой…

Чайковский ждал такого же удара,

Бетховен, будучи уже глухой.

Толстой, насупленный, косматобровый,

В биеньи жизни звук тот различал,

И вздрагивал, и вслушивался снова,

И вышла «Смерть Ивана Ильича»…

У Чехова – «Вишневый сад»… У Блока

Расцвел над бездной «Соловьиный сад»…

Везде – куда ни глянь! – над одинокой

Душой мечи дамокловы висят…