Григорий Трестман - Свиток Эстэр

Русская поэзия больше не собрание сочинений, украшенных прославленными именами собственными, но: великая безымянность, сквозные темы, типовые фабулы, образы, гуляющие сами по себе, странствующие метафоры…

Ворон, «хаос иудейский» (см. в «Свитке» «пророчество Амана») или «вьюга… бесы… вьюга… бесы… вьюга», – это не аллюзии, не цитатное эхо, рассчитанное на «хорошо темперированное» ухо русского читателя, – это суверенные сюжеты, они ткут свою собственную пряжу времени, свой собственный хронос, отлученный от хронологии.

(Что Пушкин не поэт и даже не «культурный герой», но светлое божество на манер Аполлона, – уже давно не новость. И Булгаков не литератор, но именно «культурный герой», как его понимает антропология. «Культурным героем», к примеру, считался Прометей: он принес огонь людям, за что и претерпел… А Булгаков огонь укротил, повелев: «Рукописи не горят». И тоже претерпел. Возможно, из ранга «культурного героя» он перейдет в ранг полубога. Все признаки налицо.)

Театр Трестмана от увертюры до галерки погружен в атмосферу иронии. Ирония – это легкие, которыми «Свиток Эстер» дышит без угрозы удушья от преизбытка серьезности. И удушье бы наступило, если бы парад исповедальных монологов героев (Эстер, Александр Македонский, Заратустра, Аман, Мордехай) остался один на один со зрителем и читателем, без присмотра иронической усмешки. Без иронии с мифом не сладишь: ведь ирония – это отношение истории к мифу, а западная культура есть культура историческая, по крайней мере, была такой до недавнего времени.

В ХХ-ом веке история начала ускользать от предписаний Разума, и тогда культура набросилась на мифы. Их обрабатывали, переделывали, переписывали… Достоинство разума поддерживала только ирония, – она показывала, что история неотвратима.

Розенберговский «Миф ХХ-го века» вмазан в землю, втоптан в грязь войсками союзников, наследников Просвещения. Ироничен громоздкий, как «бидермайер» роман Томаса Манна «Иосиф и его братья», ироничен булгаковский «Мастер»: (ведь «на Патриарших приключилась веселенькая история!»), и «Антигона» Ануя, и «Мухи» Сартра и пр., и пр., и пр… Все так. Только вот у Григория Трестмана не так: у него ирония – это не отношение истории к мифу, но: отношение мифа к истории, и даже не отношение, а – покушение. На наших глазах миф отъедает у истории самые аппетитные куски, как пустыня глотает оазисы, а море – прибрежные города. Потому что в составе человечества история – вещь редкая, на всех не напасешься. Тем и приманчива. За ней нужен глаз да глаз. Чуть зазеваешься, – и вот уже на арену выходят древние боги, готовые снова занять свои места. Мы зазевались.

Так говорит Заратустра Трестллана. Не так, но о том же говорит Заратустра Ницше. «Великого Фридриха тошнило от современников-европейцев. В их интеллектуальной деятельности и духовном обиходе он видел лишь «кучу убогой и грешной нищеты». Где героизм? Где честь и первородство? Где мужество и прямизна речей?

Дряблые мышцы. Коротенькие мысли. Малокровный либерализм. И Ницше, «философ, громаднейшего ума человек» докопался-таки до гнилого корня европейской культуры и, с помощью Заратустры, как щипцами, выдрал его. Опустевшая лунка явила взору причину гниения: иудео-христианство с его лживым и ложным обещанием бессмертия души, декаденской моралью и дамским гуманизмом. До того противно, что, когда землетрясение основательно разрушило Лиссабон и Мессину, Ницше радостно воскликнул: «Какой урок нашим либералам!»

У нас есть Гаити, но нет Ницше. Так что урок либералам преподать некому. А жаль. Нынешние либералы, чтобы побольнее укусить Ницше, спускают с поводка «сверх-человека». По правде говоря, «сверх-человек» и при рождении был не бог весть что, а уж пройдя нацистскую выучку, впал в полную непристойность. (Кстати, только ли нацистскую? Перечитайте не заспанными глазами горьковскую «Песню о Соколе», этот адаптированный перевод «Заратустры» с немецкого на нижегородский.)

Между тем, в запасниках Ницше хранилась идея, куда менее известная и пресная, чем «сверх-человек», но намного более ядоносная, – идея «вечного возвращения». И время ее приспело. Замечательно, что трестмановский Заратустра «сверх-человека» промолчал, зато идею возвращения использовал: по сюжету «Свитка Эстер» именно он, Заратустра, возвращает Амана с виселицы, и тем открывает дорогу прочим возвращениям, «карусели времени». «Это Персия, царица!..». Немецкие антифашисты в целях конспирации именовали нацистов «персами». Не иначе.