Игорь Губерман - Девятый иерусалимский дневник

Есть отрадная в этом загадочность:
вопреки нулевой вероятности,
но нередко любовь и порядочность
побеждают соблазн и превратности.

Иду земной дорогой много лет я,
длину её отмерит Божий глаз,
однако шириной дорога эта
зависит исключительно от нас.

Не зря пустая голова
глотала умственную пищу:
в ней густо плещутся слова
и смысла ищут.

Я верю, что Божественному чуду
послушно всё и вся любой порой,
и если б мы низвергли зло повсюду,
Бог новый сочинил бы геморрой.

Когда-то стаи дикарей,
гуманность не нажив,
ещё не знали, кто еврей,
и ели всех чужих.

Всё в мире так несовершенно,
что сердце тешится изысками,
и одиночество блаженно,
когда с родными ты и близкими.

Я Петрарку вспоминаю нынче вновь,
размышляя о подробности интимной:
очень часто безответная любовь
несравненно плодотворнее взаимной.

С годами я не делаюсь мудрее,
но чувствую наследственную нить
от генов местечкового еврея,
умевшего всё в жизни объяснить.

Всё время думаю о том,
что все российские напасти —
хворь вековая, чей симптом —
рабы при власти.

Конечно, есть судьба и рок,
фортуна, предопределение,
но мы за краткий жизни срок
их надуваем тем не менее.

Всё, что было, быльём поросло,
усыхает любое влечение,
остаётся одно ремесло,
чтобы чувствовать жизни течение.

Склероз – весьма медлительный процесс:
мне чужд уже общественный бульон,
ещё к себе я теплю интерес,
однако выдыхается и он.

Во внешности крутые превращения
обычно происходят у людей,
которые, не чувствуя смущения,
в успешных совращаются блядей.

А всё-таки великое явление,
историей оно уже замечено —
то многомиллионное растление,
которое Россию искалечило.

Курил я с гегемонами чинарики
и тайно думал я, дурак надменный,
что всё ж не гегемоны, а очкарики
мир этот сотворили современный.

Живу я тише самой мелкой мыши,
свой вечер освежаю крепким зельем,
и занят я – по горло, как не выше,
своим душеспасительным бездельем.

Большая в жизни этой сложность —
о ней во многих книгах речь —
почти глухая невозможность
себя от мерзости сберечь.

Есть похожести в каждой судьбе,
будь любая на свете эпоха:
пробивая карьеру себе,
мы меняемся – сильно и плохо.

Клочки, обрывки, шелуха
из нашей речи разговорной
везде на кружеве стиха
лежат, как духа след узорный.

Есть одна в генетике подробность,
думает о ней отнюдь не каждый:
жизни многолетней низкопробность
явится наследственной однажды.

Из тех немногих добродетелей,
которые мне всё же свойственны,
назвал бы первой я – спокойствие,
когда стишки мои заметили.

Я срок земной почти что отмотал,
душа незнамо в ком начнёт сначала,
теперь коплю презренный я металл,
чтобы вдова детей не огорчала.

Любой лишён я начисто надменности
и к людям я с большим тянусь доверием,
но к подлой и цветущей современности
с надменным отношусь высокомерием.

Мне симпатичен тот запал,
которым надо бы гордиться:
еврей, куда бы ни попал, —
пускает корни и плодится.

Порой находит наваждение,
затменье вкуса и ума,
и ощущаешь наслаждение
от очевидного дерьма.

В немой не корчись укоризне
и постыдись угрюмой позы:
в тернистый путь семейной жизни
Творец повтыкивал и розы.

Мне будущий бедлам не по нутру
(грозятся и пророки, и пророчицы);
хотя я к той поре уже помру,
но глянуть и послушать очень хочется.

У науки множество затей
и невероятные изыски,
скоро и зачать себе детей
сможет человек по переписке.