Игорь Губерман - Девятый иерусалимский дневник

В давние мальчишеские лета
я читал запойно и подряд,
и в меня втекла отрава эта,
и в судьбу залился этот яд.

Изрядно время обломало
лентяя, пьяницу и лоха:
я хоть и знаю очень мало,
но я и это помню плохо.

О всякой не заботясь чепухе,
желая быть в уверенных руках,
овечки в их мечтах о пастухе
не думают ничуть о шашлыках.

Я виски лью в мои руины,
я пил на воле и в неволе,
меня Творец лепил из глины,
замешенной на алкоголе.

Усердие, серьёзность и практичность —
такие свойства духа не просты,
такую выдающуюся личность
я лично обхожу за три версты.

Я легко погружался в туман,
был решителен в жизненных сложностях,
и сложился бы дивный роман
об упущенных мною возможностях.

Сомнения меня одолевают,
они уже давно во мне крепчали:
ведь если в небесах не наливают,
то праведники там полны печали.

День ужался до мгновения,
но взошли колосья строчек;
смутно время вдохновения
и сокрыт его источник.

Леплю понты, держу фасон,
хвост у меня всегда морковкой,
но неотступно вижу сон,
что я защёлкнут мышеловкой.

Не скурвился, не спился и не спятил,
не вылинял от жизни ежедневной,
а всё, что потерял или утратил, —
пустяк на фоне целости душевной.

К нам Божественный свет освежающе льётся,
от него мы сильней и добрее,
человечество живо, покуда смеётся,
раньше всех это знали евреи.

Внучата со мной снисходительно дружат,
мы видимся кратко и редко,
потомки, быть может, потом обнаружат
во мне интересного предка.

Повсюдный климат, он таков —
печалит ум и дух,
сегодня время пауков,
и очень жалко мух.

Моей амбиции граница —
моё квартирное присутствие,
тому, кто властвовать стремится, —
моё брезгливое сочувствие.

Мир, конечно, круто развивается,
только чует чувство наше дошлое:
будущее насмерть разбивается
об укоренившееся прошлое.

И пигмеи, и титаны
равно рады, вероятно,
если ихние путаны
соглашаются бесплатно.

Про мир и дружбу пылкие доктрины
при взгляде с моего простого ложа,
с дивана моего, с моей перины —
пусты и пустотой меня тревожат.

Об этом и легенды есть, и были,
и книжным лесом факты проросли:
повсюду, где евреев не убили,
они большую пользу принесли.

И время шло бы удивительней,
и жизнь текла бы замечательно,
когда б себе своих родителей
мы подбирали до зачатия.

Конечно, хвала небесам
за ихний благой произвол,
но вырастил я себя сам —
и ветви, и листья, и ствол.

Рифмы вяжутся не вдруг —
ищут мыслей, бедные,
а во мне – Полярный круг
и поганки бледные.

В день святого Валентина,
в день венериных оков
серебрится паутина
на паху у стариков.

Непрестанно свой рассудок теребя,
я додумался – и лично, и по книжкам:
полагаться можно только на себя,
да и то с большой опаской и не слишком.

Раскаты войн и революций
трясут державы на корню,
а люди женятся, ебутся
и рады завтрашнему дню.

Оградившись незримым пунктиром,
я укрылся и виден едва,
на границах общения с миром
сторожат нас пустые слова.

Во мне на сцене каждый атом
работает на артистичность,
и это чувство всем фанатам
упятеряет фанатичность.

Уже Москва почти пуста,
а Питер вовсе стих,
друзья отбыли в те места,
где я не встречу их.

Дела мои грустно меняются,
печальны мои ощущения:
теперь даже мысли стесняются
являться ко мне для общения.

Слова играют переливами,
как на закате птичья стая,
и мы себя вполне счастливыми
вдруг ощущаем, их читая.

На исходе, на излёте, у финала,
когда близок неминуемый предел,
ощущается острей, насколько мало
получилось из того, что ты хотел.