Дмитрий Кедрин - Избранные произведения

Вечером осенним солнце заходило
Над равниной моря иссиня-зеленой…
Он остановился над своей могилой, —
Статный далматинец, на смерть осужденный.

Юный, как росинка, как Парис красивый,
Голову поднял он гордо, словно сокол.
Щеки розовели. Ветром относило
Кудри золотые на челе высоком.

И покуда взглядом пристальным и ясным
Он глядел на море, — вкруг толпа немая
Плакала украдкой… Престарелый пастор
Подошел к герою, крест приподнимая:

«Отрекись, о сын мой, от детей бунтарских!
Знай: пустым мечтаньям верят только дети!
Поцелуй смиренно край одежды царской
И получишь милость!..» Витязь не ответил.

«Не грызет ли, сын мой, грудь твою обида —
Умирать так рано? Хорошо на свете!
Всех, кто был с тобою, поскорее выдай
И получишь милость!..» Витязь не ответил.

Он простился молча с матерью седою,
Плачущей скупыми горькими слезами,
И пошел к могиле… Палачи герою
Черною повязкой очи завязали.

Лейтенант обрюзгший крикнул: «Пли в, крамолу!» —
И кривую саблю взял наизготовку.
Смуглые мадьяры в сапогах тяжелых
В сердце далматинца навели винтовки.

Жуткое молчанье. Вся толпа, застынув,
В страхе ожидает близкую развязку
В это время руку поднял далматинец
И сорвал бесстрашно черную повязку.

Солнце закатилось. Небо в первых звездах
Глубоко, и чисто, и прозрачно было.
Роз благоуханьем был пропитан воздух.
Осень паутинки в воздухе носила.

Он взглянул на море, и в последнем взгляде
Бушевала юность и любовь без края…
Далматинец крикнул: «Палачи! Стреляйте!
Да живет вовеки Сербия родная!»

Насиделась ли ты на теплом пепелище отчего дома?
Сына Иова колыбельку ты нашла ли среди разгрома?
Отыскала ли ты на ощупь, ничего не видя сквозь слезы,
Образок Георгия древний? Вышиванье дочери Розы?..
Горький чад затмевает солнце, очи дым выжигает едкий,
И сидишь ты среди развалин, надломившаяся, как ветка,
Безутешная мать-славянка!

Находились ли твои ноги по полям и лесам угрюмым,
Где напрасно весь день искала ты свою коровенку Руму?
Видно, недруг угнал буренку или волк зарезал проклятый.
Кто ж теперь кормилицей будет старой бабушке и ребятам?
Не печалься! От вражьей пули глазки деток твоих погасли.
Для кого же сбивать сметану? Что за прок в молоке и масле,
Безутешная мать-славянка?

Накричалась ли ты, вдовица, над печальной участью друга?
Он, врагам предателем выдан, был, как пес, избит и поруган,
Был измучен и крепко связан и в сырую кинут темницу…
Его сердце билось для славы, как для воздуха сердце птицы!
Но придя к тебе полумертвым, погруженным в горькие думы,
Окровавленный и бессильный, он у ног твоих лег и умер,
Безутешная мать-славянка!

Настоялась ли ты над ямой, самой страшной ямой на свете,
Где с зарезанной бабкой рядом улеглись убитые дети
И боятся вместе с чужими спать в могиле и кличут маму…
Ты наслушалась этих криков? Нагляделась ты в эту яму?
Но отравлена ядом скорби, ядом горькой-горькой печали,
На уста свои ты сурово наложила печать молчанья,
Безутешная мать-славянка!

Ты бледнеешь, худеешь, сохнешь… Полно! Лучше кричи и сетуй!
Пусть широким эхом несутся причитанья твои по свету!
Остротой возмездья пусть станет острота твоей скорби древней!
Пусть вся тяжесть воспоминаний станет тяжестью мести гневной!
Пусть обрушится на пришельцев скорбь твоя ударом тяжелым!
Пламя мученичества пусть станет над челом твоим — ореолом,
Безутешная мать-славянка!

Куртка из медвежьей шерсти бурой
Плечи необъятные покрыла.
Через лоб бежит змеею жила,
Мрачные глаза замглились бурей,
Вниз усы свисают, лука толще,
Ворон каркает на шапке волчьей.

Конь могучий схож с горою черной,
Он дробит копытом камень острый,
Дым и пламя извергают ноздри,
За седлом висит барашек горный,
На коня чепрак накинут длинный,
А к седлу бурдюк подвешен винный.

В страхе небосвод трепещет низкий…
Лишь юнак свой мрачный взгляд нацелит —
Падают под хмурым взглядом ели,
Звери в норы убегают с визгом,
Ломятся на реках льдины, треснув,
Камни, скрежеща, слетают в бездну.