Генрик Ибсен - Драмы. Стихотворения

Самое важное говори!

Хлеб наш насущный…

На твой-то век
Хлеба достало бы, человек.

Хлеб наш насущный…

Заладил опять!
Поваром был — сразу видать!

Аминь!
Собой ты остался средь водных пустынь.

Где жизнь, там надежда, — видишь, старик!

С почтеньем!

Ой!

Услыхал я крик.
Славная встреча средь гибельных скал.
Видите, точно я все предрекал.

Прочь! И один тут не знаешь как быть.

Левой ногой могу я доплыть,
Лишь бы хоть кончиком пальца
К лодке мне прикасаться.
Кстати, о трупе…

Заткни хайло!

Все остальное прахом пошло.

Молчать, было сказано!

Я буду рад.

Что же?

Молчу.

Проклятье и ад!
Что же вы?

Жду.

С ума тут сойдешь!
Кто же вы?

Друг.

А дальше-то что ж?

Кто я, скажите? Хоть черточкой малой
Схож ли я с кем-нибудь?

С чертом, пожалуй.

Есть ли у черта обыкновенье
В гибельный час приносить утешенье?

Вот как? Выходит, в том ваш секрет,
Что через вас ниспослан мне свет?

Знали ли вы хоть два раза в год
Страх, что всю душу перевернет?

Будешь бояться, коль видишь опасность.
Но в ваших словах отсутствует ясность…

Хоть раз вы добыли, скитаясь по свету,
Из страха рождающуюся победу?

Ежели знанье чрез вас мне дано,
То стоило б вам объявиться давно.
Глупо учиться, ежели вскоре
Жизни лишит разъяренное море.

Разве надежней бы стала победа,
Когда б у камина шла наша беседа?

Нет, но смешки ядовитые ваши
Вряд ли судьбу мою сделают краше.

В мире, откуда шел я, пилигрим,
Пыл от иронии неотличим.

Всему свое время. Как говорится,
Епископу — срам то, чем мытарь кичится.

Мертвые, пеплом лежащие в урнах,
Отнюдь не ходили весь век на котурнах.

Проваливай! Жить я хочу! Как-нибудь
До берега надо бы мне дотянуть.

Избавьте себя от излишних забот:
Средь пятого акта герой не помрет.

Пер Гюнт
Всего лишь обыденный моралист.

Еще один отдал душу и плоть.
Спасибо, что это не я, господь.

Душа теперь витает в небесах,
И пуст, как шелуха, сей бренный прах,
Покойника нам должно помянуть,
Обозревая пройденный им путь.
Был неумен и не имел достатка,
К тому же был не храброго десятка,
Не смел открыть суждения свои,
И не был чтим в кругу своей семьи,
И, приходя молиться в божий храм,
Себя незваным чувствовал и там.
Он, в Гудбрандской долине живший ране,
Переселился мальчиком сюда.
Вы ежели припомните, всегда
Держал он руку правую в кармане.
Рука в кармане как бы составляла
Особенность, в которой весь был он,
Хотя бы замечали вы сначала
Отчаянно застенчивый поклон.
Но хоть он жил как будто в тайнике
Меж нас на положенье чужестранца,
Как ни скрывал он, все могли дознаться:
Четыре пальца было на руке.
Однажды утром, много лет назад,
Я в Лунде {33} был при воинском наборе.
Велась война. Кругом стояло горе,
И друг за другом беды шли подряд.
Я в Лунде был. Я помню, мы сидим,
Я, пристав, капитан и офицеры,
И чуть не всей округи кавалеры
Идут в солдаты, как пристало им.
В присутствии полно было народу.
От смачных шуток не было проходу.
Вновь выкликают. Входит паренек.
Он бел, как свежевыпавший снежок,
Рука его обмотана тряпицей,
Он весь трясется, словно по пятам
За ним бегут, и плачет, хоть грозится
С ним обойтись сурово капитан.
Мы от него словечка добивались,
Нашел он силу наконец в себе
И что-то лепетать стал о серпе,
Обрезавшем ему случайно палец.
И тишина настала в тот же миг,
Лишь шепоток недобрый не затих.
Был пострашнее каменного града
Упрек безмолвно брошенного взгляда.
И тут, знававший горя через край,
Встал капитан и вымолвил: «Ступай!»
И он пошел. Все сдвинулись в сторонку.
Пред ним образовалась пустота.
Он побежал в родимые места
И задыхался, словно бы вдогонку
За ним толпа взъяренная пустилась,
А хижина его средь скал ютилась.
Прошло полгода, он явился вдруг.
При нем грудной ребенок, мать, невеста.
Для своего участка взял он место,
Где начинается общинный луг.
И под венец пошел с невестой он,
Едва лишь домик был сооружен.
Он скудный свой возделывал надел.
И, надобно сказать, в том преуспел.
Ласкало взоры хлеба колошенье.
Работали, хоть скрытен был и тих,
Те девять пальцев за десятерых,
Да все весной сгубило наводненье.
Едва спаслись. Он начал все с начала,
И к осени над домом был дымок.
Теперь его жилище представляло
Собой вполне надежный уголок
При наводнении! Да все едино
Его сгубила снежная лавина.
Но бодрость в бедняке не иссякала,
Несчастная душа не поддалась,
И, прежде чем снега покрыли скалы,
Он выстроил жилище в третий раз.
Трех сыновей он вырастил, бедняга,
А школа там — далеко от села.
Ходить учиться — надобна отвага:
Тропинка по-над пропастью вела.
Что ж делал он? Пускал вперед старшого,
Веревкой привязав его к себе,
И, чтобы риска не было большого,
Он двух меньших нес на своем горбе.
Шел год за годом. Сыновья росли.
Отцу надежда виделась вдали.
Три богача забыли в Новом Свете,
Как шли в Норвегии когда-то в школу дети.
Он недалеким был. И за порогом
Своих забот видал лишь мрак густой.
Слова, что людям говорят о многом, —
Все были для него что звук пустой.
В словах «народ», «отечество» и «гений»
Не видел он отчетливых значений.
Однако он смиренен был всегда,
Всю жизнь он помнил о своем обмане,
Горела на лице печать стыда,
И руку прятал он всегда в кармане.
Он преступил закон своей страны?
О да! Но что-то есть и над законом.
Ведь и над тучами вознесены
Отроги, вздыбленные горным склоном.
Плохой был гражданин. Сучок бесплодный
Для родины и церкви. Но ведь здесь
Он был велик в работе ежегодной,
В которой он самим собой был весь.
Звук, шедший от него, был чист вполне,
Хотя он не был за судьбу спокоен,
Усни же с миром, бессловесный воин,
В рядах крестьянства павший на войне.
Творить свой суд над бренными сердцами
Негоже тем, кто прахом станут сами.
Но говорю вам: я уверен в том,
Что он пред божьим праведен судом.