Лина Леклер - Встреча (сборник)

И душа, как старинный музей,
Грудой свалены шпаги, короны,
И почти не осталось друзей.
Все ушли за предел Ахерона.

Ей скучны и невзрачны пиры,
И сады, и церковные своды!
Как же трудно уйти из игры
В безграничную эту свободу.

Чтобы там, без корон и льстецов,
В тишине разобраться быть может,
Кем была ты, в конце-то концов,
Прах земной или замысел Божий!?

Шестнадцать лет. Веснушки. Цвета меди
Тяжелая коса, недетский взгляд…
Какая удивительная леди —
Про Дженни все с пеленок говорят.

Епископ, королева, грум и няня
И гости, что так часты во дворце…
Но призрачно дитя с походкой лани
И странной обреченностью в лице.

Румяной и веселой нежной куклой
С ней рядом через зал идет сестра —
Улыбка, жемчуга, колечки, букли…
А возле – возле искра из костра.

И мать твердит опять: «Ума излишек,
А лучше б полюбила кружева.
Не будет пользы ей от этих книжек!».
«Что ж, мама, ты опять была права».

Что спальня с балдахином, что темница!
Оплавится свеча, угаснет плоть.
Она всего лишь к дому возвратится,
Об этом ей во сне шепнул Господь.

Палач, топор и гроб – три страшных тени,
Вот пряди чьи-то руки отвели…
Ей это все равно. Таким, как Дженни,
Нет дела до превратностей земли.

Прекрасны замки на песке
И удивительно напрасны,
Как солнце утром на реке
И у холста остатки масла.

Надежней замки из камней,
В них все на свете спрятать можно,
И ночь не спать в тревоге ложной,
Предвидя копья и коней.

А лучше все-таки прийти
Под стены эти менестрелем,
Над дочкой юной не трястись,
Всю ночь ворочаясь в постели.

Не знать про узника в тюрьме,
Не предвкушать пиры и пытки,
В сраженье, в голод, при чуме,
В груди имея жизнь в избытке.

Не подчиняться королю,
Легко менять страну и имя,
И грезить песнями своими,
Что стар и млад вокруг поют.

Сыграть на лютне, обмереть
Пред розой роз, проникнуть в клетку,
А на заре стрелою меткой,
Сорвав соцветье, улететь.

В унылой сырости донжона
Сижу один, как прокаженный,
Постыли стены и кровать.
Свеча чадит во мраке мутном.
Пожар страстей сиюминутных
Я стал уже подзабывать.

Приемы, танцы и охоты,
Когда легко, с полоборота,
Я заводился и горел,
Как в зимний вечер жар камина.
А ты была почти невинна,
Пуская в сердце сотни стрел.

Хоть темен лик моей темницы,
Я не забуду помолиться,
Сквозь прутья глядя в синь небес.
Пусть в клетке жить мне хватит веры,
А то ведь я уже не первый,
Кого влечет и дразнит бес.

Ночные множатся тревоги,
И снятся дальние дороги,
И зеленеющие рвы…
В ладони нежной – маргаритки.
А за стеной до света пытки,
И лед оков, и гул молвы.

Я все решил уже, пожалуй.
Они глупы, забрав кинжалы
И пояс крепкий для петли.
С высокой башни на прогулке
Я вижу церкви, переулки
И замок твой, что спит вдали.

Крылами путь мне чертят птицы,
Я взмою вверх, мне не разбиться,
А тело примет твердь камней.
И «дев стальных» не дожидаясь,
Уйду во мрак. Юдоль земная,
Наверно, ада не темней.

Пределы ночи и пределы дня,
Пределы жизни и пределы смерти,
Но нету (я искала их, поверьте)
Пределов у пурпурного огня.

Горелка в кухне, свечка и камин,
Костер лесной под сыростью лиловой…
Конечен пряный дым и даже слово
Растает в тишине. Лишь он один

Растоптан на земле, в душе горит,
Завесу древних тайн подняв немного.
Он песнь живой любви, он голос Бога,
Который с нами светом говорит.

Он касается струн мандолины,
Он когда-то играл – и неплохо.
Танец пальцев, умелых и длинных,
Пышных лип восхищенные вздохи,

Нежных шорох двух шелковых шторок,
Да еще, как клинок, беспощадно —
Ярких глаз проницательный морок,
На сорочке карминные пятна.

И, конечно, смотреть не хотелось
На пылающий росчерк кармина.
Словно в сердце аккордом нацелясь,
О минувшем поет мандолина.