Александр Кердан - Избранное

Сметанник же мне не являлся дедом,
И все же часто, как сосед соседу,
И как опять же ветеран юнцу,
Рассказывал он о былых победах,
О шрамах тех, что мужеству к лицу,
И о себе…
И как ни странно это,
Как ни мотала жизнь меня по свету,
Его рассказы здравствуют во мне!
Знать, впечатленье первое надежно:
Мне вспомнить то, что помнится, несложно,
Оставшись вдруг с собой наедине.

Сметанника судьба приметна тем,
Что в ней любовь, одна любовь повинна…
Он гимназистом, мальчиком невинным,
Влюбился по уши и насовсем
В учительницу, волею судьбы —
Сторонницу лишь классовой борьбы…
Она его всему и научила
И бомбу самодельную вручила.
И отличился юный боевик,
И поплатился провокатор-шпик!

Партийные Ромео и Джульетта
В гражданский брак вступили в то же лето.
И из эсеров – ведь не дураки —
На пару подались в большевики!
А после – продолжение идиллий —
По очереди в тюрьмы их садили
До самого восстания того,
О коем даже слухи распустили
У нас, что вовсе не было его!
Но слов из песни не изъять декретом…
Итак, пошли они за власть Советов,
Плечом к плечу, после разлучных лет!
Она была его намного старше,
Партстаж опять же…
Реввоенсовет
Ее в полку назначил комиссаршей.
Он – под ее началом фельдшерил,
Точней, не фельдшерил, а коновалил.
И в бой, конечно, рядышком ходил
И ночевал с женой на сеновале.
Он тела комиссарского желал
И в это тело верил, как в икону…
…Тут вражья артиллерия по склону,
Где штаб их был и тот же сеновал!
И комиссаршу разорвал снаряд…
И может, к счастью,
От любых уклонов
И от этапных горьких эшелонов
Спас косточки, разложенные в ряд…
Сметанник же остался жив случайно.
И жил, но не женился с той поры…
Как миновали деда топоры
Его эпохи – остается тайной.
Он умер в возрасте почти ста лет,
Оставив мне престранное наследство:
Не партбилет – охотничий билет
И книгу «Голоданье – суперсредство»…
Я памятью такою дорожу,
Поскольку, пусть невольно, голодаю.
Но хоть охоту с детства уважаю,
Сам на охоту больше не хожу.

И что еще? – Последний разговор
Наш с дедом, пред моим отъездом в КВАПУ [4]
Сметанник произнес, вдруг снявши шляпу,
Своей судьбе суровый приговор:
– Мы все на белом свете – комиссары,
Полпреды добрых или черных сил…
А я, выходит так, партиец старый,
Не знаю, век прожив, кому служил!

Еще война к нам не стучится в двери,
Хотя ее дыханье все ясней.
И будущие страшные потери
Уже судьбою видятся моей.
Ведь у соседей – там давно стреляют,
И средь развалин, в зареве огня,
Там ненависть на части разделяет
Не Родину, а самого меня.
И целит в душу, чтобы наповал…
Поскольку я – интернационал!

Так получилось по судьбы капризу,
Что белорусы есть в моей родне.
Но в Минск лететь мне требуется виза,
А кто теперь закажет визу мне?
Есть в жилах и Полтавщины частица
(Но ведь не вся она, а только часть!),
И Украина стала заграницей —
На землю предков не смогу попасть!
Осталась Русь одна…
Она лелеет
Всех у груди доверчивой своей…
Но дух погромов черным стягом реет
И на земле отеческой моей.
…А я ведь жил, надеялся и верил,
Что боль и радость – все приемлю с ней…
Еще война к нам не стучится в двери,
Хотя ее дыханье все ясней.

Есть праздник, день особый для меня.
Торжественнее я не знаю дня.
Его всегда средь прочих отличал
И, сам не воевавший, отмечал
Девятое, победное число,
Что в мае человечество спасло
От страха, от увечий и смертей.
А мне еще дало – учителей!

Один – на фронт мальчишкой убежал.
Другой – в окопе под Москвой лежал…
А третий – подо Мгою воевал
И Совинформбюро критиковал,
За что потом познал лесоповал!
Но был еще учитель…
Я о нем
Почти забыл на поприще своем,
Ведь он-то – физик сроду – лирик я,
И физика – планида не моя.
Но вот узнал: девятое число,
То самое, что мир для нас спасло,
Его из этой жизни унесло…
И некролог – сухих десяток строк —
Поведал то, что физик сам не смог.
Что он – солдат великой той войны
И восемь лет не ведал тишины…