Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Блажь звездолобых краснобаев.
Чушь кровожадных леваков.
Россия? — Да. Но — не любая.
А та, святая, без оков.

Запах пеньки чередуется с запахом черного кофе.
Шарканье ног — с барабанною дробью копыт.
Санкт-Петербурга курносый романовский профиль,
морось дождя занавесила пахнущий кренделем быт.

Крадучись, я пробираюсь вдоль стен в департамент.
Снова прошенье несу об отлете куда-то на юг…
Птичкой озябшей стремлюсь я к утраченной даме,
к той, что меня называла: «Мой милый… Мой ласковый друг».

Все это было — вчера? — при царе Николае,
только за минусом красных расстрелянных лет.
Не было красных! Над родиной слава былая!
Возле парадного — лаком сверкающий кабриолет.

Душа еще жива,
цела — не извели,
как церковь Покрова
над водами Нерли.

Парящая, светла,
хотя в воде мазут.
Грань каждого угла
ясна, как Божии Суд.

Над зеленью полей,
над белизной снегов
она хранит друзей
и… стережет врагов.

А землю трогает снежок
И все не тает… А пора бы!
За щеки вставив пирожок,
идут смышленые прорабы.

Они задумали завод,
они поднять его решили
среди пружинистых болот,
где до того — лягушки жили.

И просиял небесный свод,
и вздрогнул лес, как от щекотки
…Они задумали завод
по производству белой водки.

Сейчас начнут повелевать,
сейчас закурят для начала.
И наш завод начнет вставать
и озираться одичало!

В деревне, где живу, старея,
меня, погибшего за Русь,
все принимают за еврея.
Пошто?! Ответить не берусь.

Ведь ни маци не ем, ни квасу
не отвергаю, ан — не тот…
Хотя принять за папуаса
резонней… Вот ведь анекдот!

Должно быть, это только внешне
я не еврей и не узбек,
а если взвесить, то, конешно, —
еврей, албанец, финн кромешный,
француз! Очкарик… Человек.

Все пою и пою,
как дурак тухломыслый.
Попаду ли в струю?
Или — заживо скисну?

Попаду, попаду!
Меня будут печатать.
Я еще накладу
свой большой отпечаток.

В час есенинский и синий
я повешусь на осине.
Не иуда, не предатель,
не в Париже — в Ленинграде,
не в тайге, не в дебрях где-то,
под окном у Комитета…
Что мне сделают за это?

Положили его на снег.
Вытащили из него гвоздь.
Хотел совершить побег.
Ноги его — врозь.
Черная, точно тушь,
вывалилась слюна.
Жене он теперь не муж —
не годен на семена.
Дождик его кропит.
Товарищем он убит.
Мол, не беги, подлюга,
один без меня… Без друга.

Полюбить бы женщину… «за так»:
не за глазки, не за живность бюста.
Полюбить бы женщину за рак,
за суставы, звонкие от хруста,
за тяжелый запах изнутри…
Полюбить бы, как лицо зари!

На карауле не стоял
у мавзолея… Но у склада,
где дядя мыло выдавал, —
стоял! И думал. Думать надо.

Какой ни есть, но все же пост.
Пускай за дверью спят портянки,
ушанки, ящик папирос,
пускай — ботинки, а не танки.

Сказали: стой! И вот стою.
И автомат щекочет спину.
Отца угробили в бою.
А что, скажите, делать сыну?

Круглая… И нету ей врача,
если заболеет почему-то…
Мне все чаще страшно по ночам
из-за Магелланова маршрута.
Круглая… Так честная вдова
остывает, старости подвластна.
И, выходит, Ленин-голова
для других старался понапрасну.
Звёзды гаснут и не на Кремле,
мрут не только люди, но — планеты…
Я б желал медлительной Земле
превратиться к финишу в комету!