Елена Войниканис - Право интеллектуальной собственности в цифровую эпоху. Парадигма баланса и гибкости

Однако вернемся к истории того понятия автора, которое мы используем сегодня. В период романтизма и сами поэты, и большая часть критики рассматривали фигуру одиночного поэта как центральную. Для позднего романтизма характерным является распространение идеи творческого самовыражения (в отличие от предшествовавшего ей представления о пассивной роли писателя и поэта) на все периоды истории. Мейер Говард Абрамс (Meyer Howard Abrams), известный американский литературный критик и один из ведущих специалистов в литературе романтизма, в своем фундаментальном труде 1953 года «Зеркало и лампа: теория романтизма и критическая традиция» соотносит появление идеи романтического автора с изменением общей познавательной установки: «Переход от имитации к выражению и от зеркала к фонтану, лампе и другим родственным аналогиям не был явлением изолированным. Он был составной частью соответствующего изменения в общепринятой эпистемологии, а именно в отношении понимания, получившего распространение среди романтических поэтов и критиков, о той роли, которую играет сознание в восприятии. И эта смена представлений о сознании и его месте в природе, которая происходила между восемнадцатым и началом девятнадцатого века, была отмечена трансформацией метафор, которая имеет точную параллель в современных дискуссиях о природе искусства» [304].

В статье «Гений и авторское право», которая сегодня воспринимается многими как одна из центральных по данной теме, Марта Вудманси (Martha Woodmansee) указывает двоякое восприятие автора в эпоху Возрождения: как ремесленника, знающего свое дело и следующего определенным правилам, и как вдохновленного музой или даже самим богом. В обоих случаях автор оказывается до определенной степени пассивным, подчиненным внешнему воздействию. В 18 веке литературная критика и сами писатели и поэты в своих рассуждениях о творчестве сменили акценты: они свели почти на нет ремесленное начало и до предела возвысили творческое начало, объявив его источником внутренний мир художника [305]. Самое важное, пожалуй, заключается в том, что еще в 17 веке представления о литературе были совершенно иными. В качестве эпиграфа к своей статье М. Вудманси избирает цитату из немецкого «Общего экономического словаря» 1753 года, где появление книги отнесено в равной степени к заслугам автора, производителя бумаги, изготовителя шрифта, наборщика, типографии, издателя, переплетчика и т. д. То есть книга воспринималась в качестве, прежде всего, материального объекта, вещи, а автор рассматривался как одно из лиц, ответственных за ее появление. Иной взгляд на книгу сформировался в 18 столетии – теперь книга воспринималась с точки зрения ее духовного содержания, как порождение духа, который один является одновременно и ее источником и ответственным за ее воздействие на публику.

Здесь важно отметить, что появление идеи «романтического автора» является только одной из характерных черт эпохи романтизма. Так, Реймонд Уильямс (Raymond Williams) в своей книге «Культура и общество» выделяет пять основных изменений, определивших собою социально-культурный контекст появления фигуры романтического автора. Во-первых, вместе с появлением профессиональных писателей и обширной читательской аудитории изменилась природа отношений между автором и читателем. Во-вторых, изменяется отношение к читателю: в то время как удовлетворение вкусов «публики» считается чем-то недостойным, служение интересам народа, напротив, превозносится. В России 19 века данная тенденция была реализована в идее «народности» литературы. В-третьих, литература становится общепризнанной сферой производства. Напомним, что и в России в первой половине 19 века литературу называют новой «отраслью промышленности». В-четвертых, все большее распространение получает теория искусства как высшей реальности. И, наконец, в-пятых, общей нормой становится представление об авторе как «творчески независимом писателе, автономном гении». В то же время Р. Уильямс подчеркивает, что все перечисленные признаки эпохи являются настолько тесно взаимосвязанными, а исторический процесс настолько сложным, что ни выделить среди них какую-либо главную тенденцию, ни распределить их на причины и следствия невозможно [306]. Например, будет явным упрощением сведение той особой роли, которую стали отводить искусству и автору к переменам, произошедшим во взаимоотношениях между автором и читателем, поскольку конфликт не ограничивался сферой литературы как определенной профессиональной средой. Скорее, речь идет об оппозиции культуры как таковой тому новому типу зарождающейся цивилизации, в основе которой лежат рыночные ценности [307]. Не случайно Михаил Михайлович Бахтин был убежден в том, что показная новизна романтизма, его стремление к пересмотру места искусства в целом культуры, в отличие от традиционализма классической литературы, является признаком кризиса: «Романтизм и его идея целостного творчества и целостного человека. Стремление действовать и творить непосредственно в едином событии бытия как его единственный участник; неумение смириться до труженика, определить свое место в событии через других, поставить себя в ряд с ними» [308].