Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Ну, а если жалоба была даже неосновательной? Если дело в конце концов решится в пользу младшего брата? Какой нравственный изъян даже тогда можно усмотреть в поступке профессора? К нему предъявлен иск — он защищается. Не где-нибудь — в советском суде. В том самом суде, который избирали мы с вами, которому доверили быть голосом самой справедливости, голосом истины и закона.

Нельзя требовать уважения к закону и вместе с тем укорять человека за то, что он пользуется всеми правами, которые в этом законе содержатся. Нельзя взывать к величию суда и в то же время смотреть косо на обратившегося к Фемиде в поисках справедливости. Прав он в действительности или нет, решит именно суд, но само по себе обращение к нему, пусть даже и неправого, не может быть безнравственным. Безнравственно как раз самоуправство. Безнравственно принятие на себя чужих функций, подмена суда не предусмотренной законом внесудебной «юстицией».

Мне вовсе не думается, что из-за каждой не возвращенной должником пятерки, разбитого окна или порванных штанов надо бежать в суд, заводить дело, вести громоздкий и многоэтапный процесс. Чувство меры и здравый смысл всегда подскажут, когда это вызывается необходимостью, а когда выглядит нелепым и смешным. Единственное, что никогда смешным быть не может, — ощущение своей правоты и убеждение в том, что законными средствами ее всегда можно добиться.

1975

— Анна Николаевна, — представилась она, вложив сухую ладошку в мою руку, и я тут же подумал, до чего не идет солидное отчество к ее юному лицу и тоненькой стройной фигурке. Но рукопожатие было мужским, и угловатость тоже мужская.

И еще — непреклонность, с которой она принимала решения, а потом держалась за них. Девчонкой она полюбила — безоглядно и сильно, презрев условности и запреты. Парень оказался «не тем» — забыл про свои обещания, про планы, что строили вместе. И даже про сына. И она отрезала — раз и навсегда — свою любовь, оставив родительский дом, взвалив на себя все бремя забот о ребенке. Одна растила его, одна добывала средства для жизни и при этом сумела заочно окончить педагогический вуз — на одни пятерки.

Она терпеть не могла нытиков, ищущих оправдания ошибкам и промахам в превратностях судьбы, выпавшей на их долю. Когда родители ее нерадивых, разболтанных учеников ссылались на «объективные причины», снимающие будто бы родительскую вину, она запальчиво отвергала их объяснения, противопоставляя им — пусть не вслух, пусть только про себя — свой личный пример.

И верно, жизнь мотала ее, но она не поддавалась. И мальчишку воспитала — что надо: учился неплохо, мастерил, охоч был до чтения, дома помогал безотказно. Сын был не просто ее гордостью, ее счастьем — оправданием тех жертв, которые она принесла, наградой за незадавшуюся, кособокую жизнь. И не знала она, какая «награда» в действительности ее ждет.

Позвонили из милиции: «Сына домой не ждите, он арестован…» Преступление было грязным, постыдным, в нем участвовало семь человек — ни одного из «сообщников» она толком не знала. Все что угодно могла допустить, но это?!

И снова она проявила решительность: сразу после того, как был вынесен приговор, подала заявление об уходе с работы. Лучшая учительница, гордость школы!.. Посреди учебного года… Ее уговаривали, взывали к логике, к совести, к здравому смыслу, но она была непреклонна: тот, кто не смог воспитать своего ребенка, не вправе воспитывать чужих. Так рассуждала она, и все просьбы, увещевания и аргументы разбивались об этот довод, как о гранитную стену.

Мысль поначалу кажется верной, но чем больше думаешь о ней, тем больше сомнений она вызывает. Разве есть прямая, упрощенная связь между воспитанием «своих» и «чужих»? Разве даже большим педагогам так уж часто удавалось проявить воспитательское искусство в лоне семьи? Сколько мыслителей и сердцеведов, у которых учится жить уже не одно поколение, были сами несчастны, не умея обратить на себя золотые «рецепты», щедро отданные другим. И разве не влияет на ребенка — каждодневно, ежеминутно — множество разнообразнейших факторов: школа, среда, улица, товарищи и соседи, увлечения и порывы, прочитанное и увиденное, умолчания и недомолвки, индивидуальность характера, наследственный код, заложенный в комбинации генов? Разве может все это быть сведено к прямой линии «родитель — ребенок», воспринимаемой к тому же примитивно и схематично?