Самарий Великовский - Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю

При жизни Камю не испытывал недостатка в безудержных поклонниках; не был он обойден и столь же рьяными ниспровергателями. Вокруг каждой очередной его книги кипели страсти, да и сам он меньше всего походил на кабинетного затворника. Ныне, десять с лишним лет спустя после его смерти, пора торопливо-запальчивых развенчаний и увенчаний, пора иконописцев, спешащих воздать ему почести пророка, и не менее ревностных иконоборцев для него отодвинулась в прошлое. Скромнее похвалы, сдержаннее и хула. И все-таки трудно согласиться с иными из чересчур уж резвых запевал интеллектуального хора в сегодняшней Франции, затянувших отходную по «старомодному» Камю, в чьих философских раздумьях они находят слишком много лирики, а в лиризме – слишком много философствований. Конечно, с годами очевиднее налет сбивчивого, поверхностного, наносного, лежащий на многих страницах Камю, но очевиднее и то, что обладает прочностью непреходящего. Во всяком случае, не настраиваясь заранее встретить там святое откровение или сплошную ересь, нельзя не различить у Камю тревог и поисков мысли, заключения которой зачастую ненадежны, но сами терзания которой отнюдь не праздны.

Почти во всех книгах Камю, каждый раз на свой особый лад, личность попадает на очную ставку со своим земным уделом в момент, когда гражданственность определенного толка износилась, история чревата катастрофами, привычный уклад повседневного дал трещину. В старину сказали бы, что здесь мучаются «проклятыми вопросами», которые теперь обозначают как метафизические, нередко усматривая в них уклонение от задач жгучих, насущных, злободневных. Упрек, во многом заслуженный Камю – политическим публицистом, но едва ли приемлемый без поправок, коль скоро он обращен к Камю-писателю. Ведь сам по себе «разговор по душам с творением», потребность допытаться, зачем жизнь и зачем смерть, не возникают вдруг, по прихоти случая. «Проклятые вопросы» есть всегда, но они разбухают, заполняя умы, тогда, когда выветривается непосредственное, изнутри данное, не требующее умозрительных подпорок ощущение своей миропричастности, нужности и осмысленности своей жизни. До этого мысль отнюдь не бездействует, но занята преимущественно другим – работой по возделыванию того жизненного поля, которое рисуется ей, быть может, не слишком тучной нивой, но и не истощенным вовсе, не бесплодным пустырем. Чтобы произошла смена самой установки и «проклятый вопрос» забрезжил в головах, а затем был отчетливо задан, да еще с такой выношенной страстью и томлением духа, должно быть утрачено наивно-благодушное приятие чреды трудов и дней. Нужна тревожная догадка – толчок для скептического анализа, в беспощадном свете которого худо-бедно, но все-таки налаженному житью-бытью предстоит обнажить свои неизлечимые язвы, свою ущербность, неспособность быть ничем иным, кроме суетной возни. Тяга к «проклятым вопросам» предвещает близящуюся смерть былой идеологии – в данном случав буржуазной, – более или менее изворотливо освещавшей доселе положение вещей.

В «толчках» у поколения Камю не было недостатка. Да еще таких, что они, скорее, походили на вереницу землетрясений; катастроф выпало с избытком на долю сверстников Камю, которые родились в канун 1914 года, достигли зрелости в канун 1940-го и перевалили на вторую половину своей жизни, когда над миром нависла угроза атомно-водородного истребления. В эпоху Верденов и Герник, Освенцимов и Хиросим утешительные упования на промысел Всевышнего, залог конечного и все искупающего пришествия царства Божьего на землю выглядели непростительным прекраснодушием. И уж совсем чуть ли не кощунством казался завещанный XIX веком, а в XX веке растасканный на прописи житейской псевдомудрости культ некоего сверхлично-разумного и надисторического, заранее оправданного даже в своих жесточайших несуразностях предопределения, которое якобы изначально обеспечивает роду людскому восхождение из низин дикости к высотам цивилизованного благоденствия и тем щедро возмещает все принесенные на алтарь истории жертвы. А ведь прежде всего из этих двух источников – христианства и либерально-прогрессистских учений, этих измельчавших последышей просветительства и гегельянства, – официально-охранительное мышление, идеологически цементировавшее буржуазный уклад, черпало то подобие духовной похлебки, с помощью которой вкупе с кнутом государственного принуждения добивались слепого послушания от человеческого стада, чтобы оно паслось себе потихоньку на отведенном ему пастбище, изо дня в день повышая надои, а когда понадобится, безропотно шло на бойни. В потрясениях невиданного раньше размаха, куда с изуверской бессмысленностью швыряло миллионы своих подданных общество, раздираемое социальными противоречиями и судорожно старавшееся продлить свои дни, сдержав взрывавший его изнутри и теснивший извне революционный напор, один за другим рушились и без того изрядно расшатанные мировоззренческие устои. Пробил час «проклятых вопросов». И они лавиной хлынули с книжных страниц, театральных подмостков, университетских кафедр, киноэкранов. Не обошлось, как обычно, и тут без шарлатанства и подделок, последние даже преобладали, но Камю в этом не заподозришь.