Самарий Великовский - Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю

Социологический анализ помогает понять это кажущееся поначалу загадочным частичное совпадение. Конечно, интеллигенция отнюдь не патриархальный и вытесняемый, а, напротив, бурно развивающийся в середине XX века общественный слой. Рост этот, однако, сопровождается резкими качественными сдвигами в ее положении и соответственно духовном облике, что по-своему пробуют уловить наблюдатели, нередко предпочитающие обозначать ее ныне понятием «наемные работники умственного труда». Среди последних незначительная часть тяготеет к кругу менеджеров-технобюрократов, образующих управленческую элиту на службе у государственно-капиталистической олигархии, тогда как другая, большая часть по своему статусу все теснее сближается с теперешними высококвалифицированными рабочими. Пользовавшийся прежде определенной долей самостоятельности, интеллигент – представитель «свободных профессий», чей труд, во многом «кустарный» по своему складу и механизмам включения в жизнь общества, давал известную почву для иллюзии независимости, постепенно либо вовсе исчезает, либо приспосабливается и перековывается. Ныне он чаще всего «частичный» наемный работник одной из областей умственной индустрии, отчужденный и от орудий, и от продуктов своей деятельности и вынужденный в основном выполнять задания, поступающие к нему извне этой последней. Но тем острее его сожаление о былом, о «добром старом времени». Отсюда – отпечаток анахроничности, который движущаяся вперед история все заметнее накладывает на завещанное предками интеллигентское сознание. Это, впрочем, не ослабляет, а неизбежно пока усиливает романтическую напряженность разочарования и недовольства его носителей и выдвигает из их рядов весьма метких, хотя и склонных к лирико-утопическому мифотворчеству социальных критиков леворадикалистокого толка. Отвести эту стихийную мятежность в созидательно-революционное русло, очистив ее от напластований мелкобуржуазного «несчастного сознания», – задача не из последних и в сегодняшней истории, и в сегодняшней культуре.

Picon Gaëtan . L’Usage de la lecture, pp. 86–87.

Творческая история спектакля восходит к еще предвоенному замыслу режиссера Жана-Луи Барро перенести на подмостки «Дневник чумного года» Даниеля Дефо – книгу, которую, независимо от Барро, перечитывал Камю, работая над «Чумой». Познакомившись с «Чумой», Барро предложил Камю сотрудничество. По канве, примерно намеченной режиссером, Камю довольно быстро написал текст. Барро, сам исполнявший центральную роль Диего, привлек к работе выдающихся мастеров – композитора Онеггера, художника Бальтуса, актеров Мадлен Рено, Марию Казарес, Пьера Брасёра. Тем не менее спектакль, премьера которого состоялась 27 октября 1948 года в Théâtre Marigny, успеха не имел и вскоре был снят.

15 декабря 1949 года в Théâtre Hébertot, режиссер Поль Этли, в главных ролях – Мария Казарес и Серж Реджиани.

Sartre Jean-Paul . Théâtre. P., 1962, p. 307.

Сартр Жан-Поль . Пьесы. М., 1966, стр. 317.

Сартр Жан-Поль . Пьесы, стр. 320.

Там же, стр. 289.

Судя по очерку «Деликатные убийцы» (1948) и книге «Бунтующий человек» (раздел «Индивидуальный террор»), Камю основательно знакомился с историей русского терроризма второй половины XIX – начала XX века. В «Праведных» воспроизведено покушение на великого князя Сергея (февраль 1905 года), организованное группой Бориса Савинкова (в пьесе – Анненков); Каляеву, совершившему убийство, сохранено подлинное имя. Впрочем, остальным персонажам, хотя им также могут быть найдены прототипы среди соратников Савинкова, вместе с тем приданы собирательные черты (Степану – кое-что от Нечаева, Доре – от Перовской, Засулич, Ковалевской). Да и в самой атмосфере пьесы грозовой 1905 год никак не ощутим. Камю указывал, что в «Праведных» не следует усматривать «историческую пьесу», а скорее, произведение в духе французских трагиков XVII века, которых занимал «человеческий удел вообще, во всей его простоте и величии» (I, 1826–1827). При окончательной подготовке текста Камю тщательно вымарывал из него детали быта и приметы времени, перенесенные им из документов, оголяя «всечеловеческую» суть своего урока, относящегося к революционной нравственности как таковой, независимо от ее отдельных исторических проявлений: «Я хотел показать, что действие само по себе имеет пределы. Дóбро и справедливо лишь то, что признает свои пределы и, когда необходимо их переступить, согласно расплачиваться смертью» (I, 1827). Впрочем, как будет ясно ниже, добиться такого очищения ему удалось лишь в частностях, но отнюдь не в основном – хотя бы потому, что за «модель» революционной деятельности вообще он принял заговорщический терроризм, уже тогда отвергнутый зрелым освободительным движением в России.