Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Царь, отличавшийся превосходной памятью, несколько лет спустя попросил поэта предать сожжению рукопись, на которой имелись его запретительские пометы. Поэт не мог не выполнить пожелание Николая. Вместе с тем поэт отнюдь не имел намерения вызволять царя, освобождать его от суда истории.

Ход событий переворачивается. Значит, не было сожжения для утайки от Николая, было сожжение по приказу Николая. Не в Болдине, в Петербурге. Не тогда, не там, не потому.

Коли «разбросанные строки» воспроизводят царские помарки – сие не означает, что все помарки включены в этот перечень. По всей вероятности, были, не могли не быть, и другие, вызвавшие неудовольствие, отрывки. Наиболее четкие философские формулы никак не поддавались «умышленной порче».

Вот почему Пушкин придумал еще один способ зашифровки. Он принялся сочинять… мнимые черновики! И если в таком черновике зачеркнуты самые лучшие, самые значительные четверостишия или строфы – не следовало самонадеянным редакторам распоряжаться и отбрасывать «зачеркнутое» в раздел «черновых вариантов». Это, опять-таки, строки, насторожившие, обеспокоившие носителя государственной точки зрения, императора Николая.

В одной из предыдущих публикаций я подробно рассказывал, как строка «Но бог помог – стал ропот ниже…» превратилась после ряда улучшений в «Но проччь пошел, пал деспот, ниже…»

Так и напечатал. И, тем самым, сделал ряд ошибок.

Напрасно оставил без замены казалось бы безобидное «Но». Не отыскал более естественное прочтение «И проччь пошел». Самое главное: эту строку нельзя было ставить вплотную за предыдущей. Между ними оказалась пропущенной целая Онегинская строфа, то есть четырнадцать строк!

Изучающие Десятую главу нередко стремились навязать ей изложение взглядов и оценок, имевших хождение в данный отрезок двадцатого века. При таком подходе отбрасывались за ненадобностью свидетельства современников поэта. М. П. Погодин в дневнике за декабрь 1830 года свел свои впечатления от услышанных отрывков к одному слову: «Прелесть».

За несколько дней до того П. А. Вяземский записал, что Пушкин «читал мне строфы о 1812 годе и следующих – славная хроника». В другом месте Вяземский пишет, что Пушкину было присуще «верное понимание истории». Стало быть, Десятая глава должна отличаться верным взглядом, быть уравновешенной, состоять не только из острых слов. Если мы не можем, вслед за Вяземским, воскликнуть «славная хроника», значит, плоды наших разысканий страдают однобокостью, дают неполную картину.

Не всматривались, упускали из виду, упрощали личность царя Николая. Меж тем, кроме полномочий и обязанностей, царь имел свой характер, свой круг беспокойных опасений и переживаний. В этой связи обратимся к отзывам Александры Осиповны Россет. Вот запись, сделанная по-французски: «Я сохранила конверт, который содержал 10 главу Онегина».

А на том конверте – надпись Николая I: «Александре Осиповне Россет в собственные руки». Дата свадьбы Россет, в замужестве Смирновой, – 11 января 1832 года. Стало быть, данный эпизод имел место не позднее конца 1831 года. По предположению А. Гербстмана «скорее всего, в августе-сентябре 1831 года».

Гербстман приводил – в своем переводе – еще одну запись:

«Конечно, я была того же мнения и сохранила пакет, там эти великолепные росчерки и в них виден весь человек, т. е. Повелитель».

По причине излишнего доверия к словарям получалось, что одна из умнейших женщин того времени восхищается, как малое дитя, всего лишь тем, что у царя «великолепный росчерк». Но речь идет не о завитушках. Французское «параф» имело другой смысл, отмеченный лишь в словарях прошлого века.

О сем я уже упоминал в печати, и впал в другую крайность, утверждая, вслед за давними словарями, что «параф» – «помарка на полях», требующая заменить или выбросить какое-либо слово или выражение.

Все так, но не только о «помарках» речь. Пометки на полях, то криволинейные, отрицательные, то прямые, положительные, в том и в другом случае – проявления государственного ума – они, вместе взятые, вызвали одобрение и восхищение Александры Россет.

Кстати, в «ребусной» записи Пушкина в наличии оба вида «парафов»: одна черта – прямая, рядом с ней – извилистая. Вот их-то и приняли за «19».

Полагаю, что царь выразил пожелание: отмеченные прямой линией положительные фрагменты не держать втуне.

Но коль скоро поэт принял настоятельные «добрые советы» к исполнению, сие не значит, что его так уж порадовало заботливое царское участие. Ведь немедленное печатание лучших мест надолго или навсегда разваливало Десятую главу, его любимое дитя, его историко-философскую исповедь. Поэт царю повиновался, но чувство внутреннего протеста его не покидало. Обязывающие хвалы столь же равно лишают независимости, как и прямые запрещения…