Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Им приходилось заранее оповещать власти о своем маршруте и указывать место, где они собираются переночевать.

– А жили?

– Жили в палатках.

– Неужели?

– Да вот фотография, смотрите. Alionka , – по складам читает он надпись на наклеенном фантике от шоколадки. – Это что же, сладость какая-то, что ли?

Ишь, насобирал: квитанции об обмене валюты, чеки об оплате гостиницы, счет в столовой («сок, курица, пирожное»); какой там попугай – сорока.

– Вот, – Барнс щелкает холеным ногтем по фотокарточке, – Novgorod . – Русские слова он произносит с комическим английским акцентом, как Фельтон в юнгвальд-хилькевичевских «Трех мушкетерах».

– Ну и как – понравилось вам у нас? – хлебосольно спрашиваю я.

– О да-а-а! – отвечает он с интонацией американской школьницы.

Листает он довольно быстро, но я успеваю рассмотреть, что чаще всего здесь встречается подпись « not very attractive» [5]. Похоже, русский язык он бросил изучать как раз после этого путешествия.

– Неужели это вы – в ГУМе у фонтана?

– Да нет, это девушка, которая с нами ездила.

СССР не произвел на него благоприятного впечатления, но на отношение к русской культуре XIX века это, слава богу, не повлияло, и двадцать лет спустя в сборнике «Лимонный стол» даже появится целая повесть, действие которой будет разворачиваться на Курском вокзале, в Орле и Мценске – именно там Тургенев сообщит своим читателям, в чем состоит его бизнес. Разумеется, Барнса интересуют «русские старого образца», которые убивают друг друга на дуэлях и воплощают собой романтический бунт, анти-Метроленд; Россия для Барнса – как Кавказ для Лермонтова. В «Метроленде» есть замечательный пассаж на эту тему, когда Крис, выбравший путь буржуа, оправдывается: «Когда я надраиваю машину на подъездной дорожке… не думайте, что я не слышу внутренний голос, который живет в глубине каждого из нас… кто-то, кто тоже ты или когда-то был тобой, до сих пор мчит на санях сквозь березовый лес в России, и за ним по пятам гонятся волки».

Удивительнее всего то, что произошла и обратная реакция. Именно Барнс стал в России воплощением «современного английского писателя»; на русский не переведены разве что списки покупок, которые он составляет перед поездкой в супермаркет; из живых англичан так полно представлен только Фаулз [6], писатель совсем другого поколения. В довершение всего Барнс обзавелся в России «народным Букером». Впервые эта утка крякнула с обложки «Истории мира в 10 1/2 главах», изданной «Иностранкой», – тот самый экземпляр, что я ему показывал. Оттуда она перекочевала на обложки всех прочих его романов в «черной» серии АСТ. Это ошибка, но ошибка показательная.

Разумеется, читателей завораживают его артистизм, юмор, психологические туше, персонажи, которые в состоянии поддерживать интеллектуальный градус беседы на зависть нам с Бриджит Джонс – Крис из «Метроленда», Оливер из «Как все было» и «Любовь и так далее», Марта Кокрейн из «Англии, Англии». Однако все это скорее норма для современных английских авторов, чьими усилиями Россия нулевых годов методично превращается в интеллектуальную колонию Британии. Любопытно, почему именно Барнс стал Кортесом и Киплингом этой конкисты?

Не потому ли, что в России Барнс, гротескным образом, воспринимается как воплощение «английской вменяемости», буржуазности, житейской социальной нормы? Слух энтузиастов мелкобуржуазных ценностей услаждает «Метроленд», история про отказ главного героя от романтики бунта, конфликта с родителями и метафор – в пользу семейного счастья, респектабельности и прямой номинации, которой, оказывается, можно выразить не менее тонкие нюансы, чем самой яркой метафорой. Русские Марты Кокрейн чувствуют в барнсовских протагонистах родственные душонки и покупают «Англию, Англию» как одновременно литературный аналог паспорта с открытой английской визой и – ампулу с противоядием от действительности; Барнс для них – живое доказательство того, что, выполняя важную этическую миссию – говорить правду, писатель не обязан отказываться от психологически и материально комфортной частной жизни и сочинять толстые, навязчивые, претенциозные, с космическими амбициями романы, в которых нет ни одной шутки.

– Вы можете сказать, как Флобер: « Madame Bovary – c’est moi » – Марта Кокрейн – c’est moi ?

– Нет, нет. Тут, во-первых, встает вопрос о различных интерпретациях того, что он имел в виду, когда говорил « Madame Bovary – c’est moi ». Сейчас попробую вспомнить. Это могло быть истинное утверждение. Это могла быть шутка. Это могло быть отсылкой к тому эпизоду, когда Сервантеса спросили: Дон Кихот – это он? Это могла быть отговорка: к нему же приставали все кому не лень, чтобы он указал прототип – это она? а может, вон та, другая? – и он ответил: да нет же, это я. Это могло быть намерение выразить близость, которую автор чувствует по отношению к своей героине. Нет, между тобой и твоими персонажами всегда есть какая-то дистанция. Мне нравится Марта Кокрейн, но не думаю, чтобы она могла заменить меня.