Татьяна Ирмияева - Пространство свободы. Литературный дневник

Кажется, только в отношении Марселя Пруста так легко приходят на ум столь многозначительные и элегантные заголовки, как, например, «Время Пруста» или «В сторону Пруста». Вспоминается еще один великий созерцатель XX века – Франц Кафка, ничего не прояснивший, ничего не рассказавший, оставивший после себя романы-фрагменты, отрывки, гениальные оборванные фразы и, как оказалось, жизнь – в робком, замирающем от окрика слове. Отличительная черта романов Пруста – их поразительная прозрачность головокружительных глубин внутренней жизни. «Прустоведение» пополнилось еще одним исследованием: французский писатель, литературовед, кинокритик Клод Мориак применяет современный подход: не толкование, а цитирование. Английский писатель и поэт Стивен Спендер однажды заметил в разговоре с Иосифом Бродским: «Перья биографов движутся в направлении, диаметрально противоположном авторскому: они распускают пряжу». Вероятно, чтобы избежать этого «распускания», Мориак и выписывает обширные цитаты из Пруста. Этот прием создает впечатление, что в разговоре об авторе слово предоставляется и ему самому. Может быть, и вправду следует перестать «анализировать» литературное произведение, а просто дать его в руки читателю – пусть он сам все продумает и прочувствует. Вот уже и в предисловии А. Д. Михайлова почти нет привычных для этого жанра рассуждений о писателе: что он за личность, как он должен относиться к действительности и по какой причине он именно так к ней не относится. Новизна такого подхода в несомненном оздоровлении ментальной атмосферы, когда нет необходимости навязывать читателю некие стереотипы восприятия и понимания. Пруст давно и определенно высказался: «Художник замирает перед проявлением бессознательной и уверенной архитектурной мысли Творца, явленной в цветке», «…Поэт перед вещами подобен ученику, который без конца перечитывает условия данной ему задачи и не может их понять», «Поэт, радостно вобрав в себя красоту какой-нибудь вещи, ощущает ее таинственные закономерности, скрытые в нем самом», «…И если тело поэта для нас прозрачно, если зрима его душа, то читается она не в глазах и не в событиях его жизни, но в книгах, где отделилась, чтобы пережить его бренное бытие, именно та часть души, которая стремилась себя увековечить, побуждаемая инстинктивным желанием» (О вкусе. Художественное созерцание). И какими беспомощными, по-детски жестокими кажутся рядом с собственными словами Пруста булыжники литературных критиков: «Человек, которому остались лишь воспоминания», «…бесконечная ткань его повествования, которую Пруст вряд ли перестал ткать, если бы не смерть», «последовательное изображение жизни рассказчика», «к тому же больной с детства человек, и это обстоятельство делает еще более понятным и ограниченность его кругозора, и недостаток жизненного опыта, и болезненную прикованность к тем немногим фактам, которые ему доступны» и т. д. и т. п.

Перечитать Пруста после книги К. Мориака, значит, открыть его заново, хотя этот критик также не свободен от стереотипов уже нового времени: он упоминает вынужденное затворничество писателя из-за болезни и особенностей личности. Ценность данного исследования заключается в анализе главного романа Пруста – «Обретенное время». Обширные цитаты раскрывают перед нами Пруста-философа. Есть нечто библейское в неторопливости, основательности и, главное, безошибочности его повествования. Открытие Пруста заключается в обретении времени как обретении счастья. Мысль о счастье, конечно же, не нова, но оригинальна его связь со временем. У Пруста чистое время – синоним чистого искусства. Не мысль, но впечатление одаривает человека бессмертием: «Все – в сознании, а не в объекте». Обретенное время Пруста – это внутренняя, тайная свобода человека, то пространство, в котором он принадлежит лишь самому себе. И здесь нет места грубым ощущениям тепла, сытости, безопасности. Человек, обретший себя в собственной памяти, чужд и эгоизма. Такого человека – «бесполезного», «бесконтрольного», никакая идеология стерпеть не сможет, равно как и неизбежного вывода Пруста-художника о «лживости так называемого реалистического искусства». Человек счастлив, если его память хранит хотя бы одно мгновение, в котором он был самим собой. Настал час озарения, когда «уже стучались во все двери, но они никуда не вели; искали бы напрасно еще сотню лет – но вот перед нами единственная дверь, через которую можно войти, и она распахивается».