Ольга Богданова - «Филологическая проза» Андрея Синявского

Синявский действительно неоднократно повторял: «Я <���…> – сторонник чистого искусства» [14] ГлэдДж. Беседы в изгнании. С. 178. . Но возникает вопрос: как в «Прогулках с Пушкиным» писатель интерпретирует понятие «чистого искусства» и какой смысл вкладывает в понятие?

Дело в том, что, как известно, в научной практике понятие «чистое искусство» имеет временной и институциональный характер. С одной стороны, «чистое искусство» («искусство для искусства») – термин, употребляемый для обозначения ряда эстетических концепций, опирающихся на утверждение самоценности художественного творчества и его независимости от социально-политических требований общественной жизни [15] См. об этом: Словарь литературоведческих терминов ⁄ ред. – сост. Л. И. Тимофеев и С. В. Тураев. М.: Просвещение, 1974. 509 с. . С другой стороны, исторически это понятие прочно закреплено в России и русской литературе за серединой XIX века, когда в разгар дискуссий о поэзии и общественной роли поэта критики-шестидесятники Н. Добролюбов, Д. Писарев, Н. Чернышевский публично обвиняли А. Фета, Я. Полонского, А. Майкова (реже – Ф. Тютчева) в узости художественного мира и противопоставляли их творчеству «гражданскую поэзию» творцов-демократов, прежде всего Н. Некрасова.

Однако у Терца (или у Синявского-литературоведа) коннотативное наполнение понятия «чистое искусство» обретает несколько иной – не научно-терминологический – характер. Синявский-Терц не апеллирует к творчеству «чистых поэтов» Тютчева или Фета (которые были хорошо знакомы лектору-исследователю и чье творчество весьма репрезентативно в этом плане), но трактует понятие «чистого искусства» расширительно, раздвигая границы явления и внехронологически охватывая им как начало XIX века (творчество Пушкина, Гоголя и Лермонтова), так и конец XIX века (Л. Толстой, Достоевский, Чехов), вплоть до советской литературы всего XX века («неперсонифицированный» социалистический реализм). «Чистое искусство» у Терца – вневременное и внеличностное понятие, актуализирующее представление о неслужебной функции творчества и роли писателя, о свободе художнических поисков творца.

В этом плане возникает новый вопрос: почему Терц обратился не к поэзии представителей «искусства для искусства» Фета или Тютчева, а к творчеству Пушкина?

В интервью Дж Глэду Синявский так рассказывает об истоках «Прогулок…»: «Когда я сидел в Лефортове… <���…> там хорошая библиотека, и там мне как раз попался Вересаев [ «Пушкин в жизни». – О. Б., Е. В.]. Я там сделал выписки <���…> и все их потом использовал» [16] ГлэдДж. Беседы в изгнании. С. 186–187. . И далее уточняет: «Мне прислали обыкновенный трехтомник [Пушкина. – О. Б.,Е. В.], не какое-нибудь академическое издание, плюс выписки из Вересаева, плюс собственная терцевская изобретательность – вот как делалась эта книга» [17] Там же. С. 187. .

Можно было бы предположить, что условием обращения к «прогулкам с Пушкиным» стал случай. Однако в «Голосе из хора» (1971) Синявский вспоминает дни своего пребывания в Лефортовской тюрьме, затем в Мордовских лагерях и называет ряд других имен и книг, которые могли бы послужить толчком к созданию «терцизированной» биографии, размышлений «по поводу…». Писатель признается: «В Лефортове я попытался восстановить по памяти значение нескольких книг <���…> Мысленно перебирал романы…» (с. 451) [18] Здесь и далее цитаты из Терца приводятся по изд.: Абрам Терц ⁄ Андрей Синявский. Собр. соч.: в 2 т. М.: Старт, 1992, – с указанием страниц в скобках. «Прогулки с Пушкиным» – т. 1, с. 339–435. «Голос из хора» – т. 1, с. 437–669. . В лагерях: «Не успеваю читать книги, но думаю о них непрестанно…» (с. 447).

«Я почему-то вспомнил “Ленору” [В. А. Жуковского. – О. Б., Е. В.]» (с. 443).

«Письмами в тюрьме меня огорчил Чехов и порадовал А. К. Толстой…» (с. 448).

«Почему к протопопу Аввакуму в одну яму вместилось так много?» (с. 450).

«На грузинских миниатюрах (17 в.) к “Витязю в тигровой шкуре” все эпизоды сопровождаются изображением Солнца и Луны…» (с. 462).

«Два писателя открыли нам, что юмор это любовь. Гофман и Диккенс» (с. 480).

«В самом имени Данте слышится ад: эффект перевертня» (с. 480).

«Мне кажется, “Бедные люди” Достоевского родились по звуковой аналогии и по контрасту с “Мертвыми душами”. Не мертвые души, – спорит Достоевский (и очень при этом сердится), – а бедные люди!» (с. 480).

«…Ай-да Бальзак!» (с. 481).

«Поэзия Анны Ахматовой похожа на пруд или озеро, отороченное лесом, или на зеркало, в котором все кажется менее реальным, но более выпуклым, чем в действительности…» (с. 494–494).