Дмитрий Быков - Иностранная литература - тайны и демоны

Не так ли и Демон оторвался от родных небес и влечется, как Печорин, к прекрасной контрабандистке, к Тамаре? Потому что он видит в ней такую же идеальную красоту, такую же идеальную цельность, как та, что он утратил в раю. Он всегда тоскует по этому раю, поэтому и искушает Тамару. Он вечно лжет ей, даже когда искренне клянется – клянется чем угодно, перефразируя, кстати, пушкинские «Подражания Корану».

У Пушкина:

Демон:

Все эти восточные витиеватые клятвы он повторяет, но ни одну из них он не может сдержать – не потому, что лжет сознательно, а потому, что его поцелуй смертелен для живого существа. Он прекрасно понимает, что Тамара умрет и он получит ее только мертвой, и, может быть, поэтому его грандиозные посулы в какой-то степени искренни. Он надеется, что она разделит с ним его бессмертие, его страшное бессмертие и страшное одиночество – одиночество всякого бездушного совершенства. И здесь – Лермонтов автобиографически глубоко прав – берет верх Ангел. Он отступает при жизни, но торжествует после смерти, и Тамара достается Ангелу. Отсюда и этот тоже глубоко автобиографический образ:

Идеальный одинокий «книжный» ребенок, ангелом занесенный в мир, где все ему чуждо, где он все время обречен помнить звуки небес и краски небес, золотые облака, «хоры стройные светил», – вот образ идеальной лермонтовской души. Демон ее, конечно, искушает, Демон обещает ей всемогущество. Но в том-то и проблема, что это всемогущество смерти. Все богатства, которые может посулить Демон, – это богатства мертвые. И Ангел, который предлагает Тамаре возвращение к Богу, возвращение к райским звукам, в результате берет верх.

Конечно, Астрид Линдгрен не читала «Демона», конечно, она не читала демонологии, но архетип в ее повестях о Карлсоне присутствует. Карлсон тоже все время предлагает Малышу несуществующие богатства. Демон обещает Тамаре в надзвездных краях чертоги из бирюзы и янтаря, волшебников-слуг, весь мир, а Карлсон: у меня там, на крыше, несколько тысяч паровых машин, у меня на крыше то, у меня на крыше сё…

И рисует Карлсон исключительно в направлении Демона лермонтовского. Он создает картины бесконечного одиночества и катастрофы. У него ведь две основные темы в картинах. Первая – это «Очень одинокий петух». Петух, который, как печальный Демон, «летал над грешною землей». Одинокая душа, помещенная в маленькую красную точку, а вокруг огромное пространство белого листа. И вторая картина с подписью «Портрет моего кролика», на которой изображена лиса. «Так где ж он, этот кролик?» – спрашивает Малыш. «Она его съела», – отвечает Карлсон.

И в мире Демона, в трагическом мире демонических страстей, правят смерть и одиночество. Все, что он видит под собой, пролетая «над вершинами Кавказа», вызывает у него бесконечное презрение: «И на челе его высоком / Не отразилось ничего». Говорить, что Лермонтов Демону сопереживает, любит, сочувствует, – немыслимо. Лермонтов томится этим бременем, томится соблазнами, которые насылает на него этот демон вечной печали, вечного одиночества и вечной безнравственности, но не стремится испытать эти соблазны. Он помнит небесные звуки, но это звуки не демонические.

В XX веке и мораль трансформировалась довольно сильно. Поэтому соблазны, которые приходят через Карлсона, несколько иной природы. И надо с тоской задуматься о том, почему все-таки Карлсон – с его цинизмом, с его эгоизмом предельным, с его обжорством – оказался самым привлекательным героем детской литературы. Гораздо более привлекательным, чем все хоббиты, вместе взятые.

Конечно, хоббиты взяли частичный реванш в СССР после 1980-х годов, когда трилогия Толкиена «Властелин Колец» (плюс «Хоббит, или Туда и обратно») была полностью издана. Но даже теперь, когда в Толкиена играют все, а в Карлсона – никто, потому что невозможно написать ролевую игру по книге Линдгрен, тем не менее Карлсон, во всяком случае среди младших школьников, а то и среди средних, торжествует безоговорочно. В переводе Лилианны Лунгиной, неотразимо обаятельном, изумительном, Карлсон гораздо привлекательнее, чем все герои хоббитовской эпопеи с труднопроизносимыми именами.