Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

И вывод:

В целом первенствует сознание, что правильно сконструированное искусство способно существовать лишь в разумно организованном обществе.

Правильный диагноз, правильный прогноз. Вплоть до того, что предугадан феномен масскульта в связи с американцами. И главное: высокое искусство идущего времени дает модель организации общества – тоталитарную модель. Тут имеется в виду, конечно и прежде всего, конструктивизм, и в России, кстати, а не только на Западе давший высокие образцы. Весь Леф был об этом. Искусство двадцатого века было порождено машиной, машинной логикой. Об этом Эренбург мог прочитать у Бердяева еще в семнадцатом году, в его работе «Кризис искусства», но у него еще в ранние парижские годы, судя по его мемуарам, были сходные инспирации: Фернан Леже говорил, что искусство выживет, если разгадает язык современности. А это и была машина. Тоталитарный строй, тотальная организованность были предугаданы, предустановлены машинной логикой. В машине не должно быть лишних частей, и человек, с его хаотическими чувствами и неуправляемыми инстинктами, машине не нужен. Сама попытка выстроить общество логически-рационально дает в результате тоталитаризм. Как сказала Ханна Арендт, тоталитарна сама логика, рацио, разум.

И. Т. : Это – отождествление авангарда и тоталитарного строя – очень похоже на то, что пишет сегодня Максим Кантор.

Б. П. : Ну, он пишет уже по результатам, а Эренбург предугадывал, прогнозировал. Эренбург по-шпенглериански устанавливал единство культуры определенной эпохи (его и называли кандидатом в русские Шпеглеры). Пикассо однажды сказал: я был бы не против использовать государственную власть для проведения своих художественных идей. Один в один то же говорили русские футуристы, да одно время они и были властью. Недолго, правда.

И что еще интересно: Эренбург как бы хочет списать на эпоху свою писательскую недостаточность, свою, как сказал бы Зощенко, «маловысокохудожественность». Я, мол, не умею описывать человеческие чувства, но этого сейчас и не надо, это не требуется. То же он писал в хорошей книге 1931 года об Испании, но тогда уже весьма завуалированно: на смену светскому искусству, хилому и печальному, должен прийти новый абсолютизм. Ведь это мысли из «Все-таки она вертится!»

И. Т. : Но и самому Эренбургу пришлось отдать дань этому хилому искусству. Я имею в виду то, чтó он стал писать, решив стать окончательно на советскую платформу, как тогда говорили. В очередной раз посетив Советский Союз, побывав на сибирских стройках, он написал свой производственный роман – «День второй», о строительстве Кузнецкого комбината.

Б. П. : «День второй» не совсем казенное сочинение. В нем есть достаточно острые зарисовки. Вот, например, о советском затюханном переводчике, которого приглашает развлечься немецкая туристка, ищущая в новой России некой экзотики:

Немка Эллен Штейн изучала постановку в Союзе ритмической гимнастики. В Омске она выступила с докладом о необходимости гармонического развития тела. Она презирала традиции, брак и семью. Она искала нового человека. <���…> Эллен попробовала завести знакомство с вузовцами. Она подозвала Ваську Смолина. Васька спросил: «У вас в Германии какие автомобили – Форда или свои?»

Эллен раздраженно ответила: «Я ненавижу машины! Они убивают чувство. Мне куда милее ваши лошадки». Тогда Васька не стал с ней разговаривать. Она пожаловалась Перепелкину: «У вас очень грубая жизнь». Тот ответил: «Да». Эллен подумала и шепнула: «Приходите вечером ко мне». Перепелкин сначала обрадовался. Потом он пошел домой. Он поглядел на рваную рубашку – другой у него не было. Подойдя к зеркалу, чтобы побриться, он увидел большую уродливую плешь. Он уныло подумал: «Волосы лезут, а всё потому что мало жиров…» Он зевнул и не стал бриться. Он был приписан к плохому распределителю и ненавидел жизнь. Он не пошел на свидание.

Ловкач Эренбург как всегда убивает двух зайцев – и советскую убогость показывает, и придурковатость иностранцев для компенсации. Да эта сцена, кстати, из прежних запасов извлечена – из «Хулио Хуренито», глава «Слезы продкома». Но главное – в «Дне втором» наличествует очередной Хуренито, на этот раз студент Володя Сафонов, из хорошей семьи, сын земского врача-либерала. Но Эренбург избавляется от него, заставив покончить самоубийством. И в мемуарах позднейших прямо говорит, что это он себя так заставил замолчать.