Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Например, понимание им большевистской революции, изначальный ее тоталитаристский характер. Вот давайте такие слова вспомним – из той главы, в которой Хуренито разговаривает с крестьянами, разгулявшимися в революцию.

Все интеллигенты вашей страны, и проклинающие революцию, и жаждущие ее принять, все они хотят поженить овдовевшего Стеньку Разина вместо персидской княжны на мудреной Коммунии. Глупцы! Был один момент, живописный, правда, но краткий, когда пути стихии и пути жаждущих эту стихию использовать совпали, – осень семнадцатого года. С тех пор прошло больше двух лет, и дух «разиновщины», разор, раздор, жажда еще немного порезать для власти теперь то же, что для паровоза дрова. Поленья не дают направления машине, они ее кормят, правда, порой отсыревшие, замедляют ход или, наоборот, развивают такой жар, что лопаются котлы и машинист летит вверх ногами. Коммунистическая революция сейчас не «революционна», она жаждет порядка; ее знаменем с первой же минуты был не вольный бунт, а твердая система. А эти буйствуют, томятся, хотят не то поджечь весь мир, не то мирно расти у себя дубками на пригорке, как росли их деды, но, связанные верной рукой, летят в печь и дают силы ненавистному им паровозу.

И что еще крайне интересно в «Хуренито»: Эренбург показал, что не только крестьяне и прочее топливо ревпаровоза, но и сами большевики не понимали истинного смысла производимой ими революции. Большевиков в революции, писал Эренбург, отличал крайний идеализм, они уверены были, что произвели скачок из царства необходимости в царство свободы. Хуренито пытается вправить им мозги и говорит следователю в главе «Разговор о свободе в ВЧК»:

Дорогой товарищ, я ничуть не сомневаюсь, что царство свободы когда-нибудь настанет (возможно, тогда, когда будут истреблены последние люди на нашей планете). Пока что мы именно вступаем в царство откровенной необходимости, где насилие не покрывается пошлой, сладенькой маской английского лорда. Умоляю вас, не украшайте палки фиалочками! Велика и сложна ваша миссия – приучить человека настолько к колодкам, чтобы они казались ему нежными объятиями матери. Для этого вовсе не надо подходить осторожно, крадучись, пряча колодки за спину. Нет, нужно создать новый пафос для нового рабства. Мало соблазнять приготовишку дипломами, надо научить его радоваться восьми годам – восьми векам, а может быть, тысячелетиям. Вы, кажется, несмотря на свою интеллигентность и пристрастие к цитатам, человек деловой, энергичный. Оставьте же свободу сифилитикам из монмартрских кабаков и делайте без нее то, что вы, собственно говоря, и так делаете!

Это очень интересное суждение, и даже не в конкретике своей, а, так сказать, в методологии. Хуренито, то есть Эренбург, обнажает здесь – и повсюду в романе – то, что Маркс называл идеологическими иллюзиями и призывал эти иллюзии разоблачать. Хуренито и есть такой разоблачитель, провокатор, Великий Провокатор, каким замыслил его Эренбург.

И. Т. : Получается что-то вроде черной магии и ее разоблачения.

Б. П. : Вот именно. Можно даже сказать, что Эренбург, несмотря на весь свой прославленный скепсис, больший большевик, чем сами большевики. Больший, вернее сказать, марксист. И здесь его роман начинает сильно напоминать другую книгу, вышедшую чудом в советские годы, – «Диалектику мифа» А. Ф. Лосева. Он ведь был в этой книге чистым Хуренито, конечно, более философски образованным, чем фельетонист Эренбург, как его повсеместно в те годы называли. Например, у Лосева есть рассуждение о ненужности театров в коммунистической революции: если вы провозглашаете равенство, то зачем вам Шаляпин, который поет лучше других? Книга Лосева исключительно провокативна, издевательская провокация. Дарю эту мысль – о сходстве «Хуренито» с «Диалектикой мифа» – какому-нибудь диссертанту.

И. Т. : Лосев, однако, в отличие от Эренбурга, за свою книгу пострадал, был отправлен на Беломорканал.

Б. П. : Время было уже другое – тридцатый, а не двадцать первый год.

И. Т. : Но в общем выходит, что Эренбург не такой уж и фельетонист.

Б. П. : О фельетонности Эренбурга умные критики говорили в связи не столько с его мыслями, сколько стилем «Хуренито» и последующих его книг. Вот давайте приведем слова Юрия Тынянова из его статьи «Литературное сегодня» 1924 года. Как показывает дата, речь у Тынянова пойдет не только о «Хуренито», но и последующих романах Эренбурга:

У нас есть западные романы и один (пока) марсианский. Массовым производством западных романов занят в настоящее время Илья Эренбург. Его роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито» имел необычайный успех. Читатель несколько приустал от невероятного количества кровопролитий, совершающихся во всех повестях и рассказах, от героев, которые думают, думают. Эренбург ослабил нагрузку «серьезности», в кровопролитиях у него потекла не кровь, а фельетонные чернила, а из героев он выпотрошил психологию, начинив их, впрочем, доверху спешно сделанной философией. Несмотря на то что в философскую систему Эренбурга вошли и Достоевский, и Ницше, и Клодель, и Шпенглер, и вообще все кому не лень, – а может быть именно поэтому, – герой стал у него легче пуха, герой стал сплошной иронией. С этими невесомыми героями читатель катился за Эренбургом с места на место и между главами отдыхал на газетной соли. Читатель прощал Эренбургу и колоссальную небрежность языка – ему было приятно удрать хоть на час из традиционного литературного угла, в котором он стоял, на литературную улицу, где-то граничащую с рынком. А Великий провокатор напоминал ему не до конца сжеванного Достоевского, и кроме того открывалась еще одна любопытнейшая тема для разговоров: гибель Запада. Этой темой Эренбург не пренебрег ни в какой мере – и тотчас выпустил экстракт из «Хулио Хуренито» – «Трест Д. Е. История гибели Европы» – сокращенное издание для школы. Регулятор был переведен на самый быстрый темп. Европа гибла в каждой главе – не погибал только сам герой, как невесомый; читателю между очередными гибелями давалась доза сентиментальности на тему о рыжей челке. Герои романа, впрочем, могли бы протестовать против жестокого обращения; так, например, Виктор Брандево, племянник французского президента, в конце одной главы, смотря из танка стеклянными глазами, зазевался – и автор через несколько глав сделал его монахом, а еще через несколько глав – анархистом. И герои могли бы резонно возразить, что если из них вынута психология, то это не значит, что их действия могут быть ничем не мотивированы.