Марк Липовецкий - «Это просто буквы на бумаге…» Владимир Сорокин - после литературы

Из имеющихся интерпретаций «Метели» наиболее интересная – историко-культурное «прочтение», предпринятое в статье Марка Липовецкого «Советские и постсоветские трансформации сюжета внутренней колонизации». Как явствует из названия текста (и из названия сборника, в котором он опубликован), повесть Владимира Сорокина здесь трактуется в рамках концепции «внутренней колонизации». Липовецкий анализирует сразу несколько произведений; ряд, который замыкает «Метель», включает в себя «Зависть» Ю. Олеши, романы Стругацких, из относительно новых – «ЖД» Д. Быкова. Отметим два важных сюжета анализа «Метели» в этой статье – возвращение Сорокина к характерному для досоветской русской литературы «единству Человека власти и Человека культуры» ( Липовецкий М. Указ. соч. С. 835), и гипотеза об еще одном возможном источнике сорокинской повести – фильме Алексея Балабанова «Морфий». Вопрос о том, насколько предложенные Александром Эткиндом условия и характерные черты «внутренней колонизации» являются уникальными именно для этого феномена, – совершенно особый и требует отдельного обсуждения. Отметим лишь, что подобный набор характеристик достаточно широко распространен – и, возможно, стоит поместить этот сюжет в более широкий географический, культурный и исторический контекст. Однако анализ трансформации сюжета «Человек власти» и «Человек культуры» versus «Человек народа» (или даже просто «Народ») в статье Липовецкого убедителен и вне рамок «сюжета внутренней колонизации». С другой стороны, сложно согласиться с тем, что «Метель» представляет собой «ретроутопию» и что в повести Сорокин «ироничен» (Там же. С. 836 и далее). Ретроутопия предполагает существование исторического времени (или даже «времени истории», о котором много писали историки и исторические антропологи прошлого века). Как я пытаюсь показать в данном эссе, никакого исторического времени в сорокинской «Метели» нет. Ниже даже делается предположение, что в повести вообще нет никакого времени , только пространство, организованное нарочито формальным образом. Оттого же, как представляется, нельзя говорить об «иронии» в данном случае, ибо именно историческое время является важнейшим условием появления «иронии». В любом случае, даже внутренне отталкиваясь от статьи Марка Липовецкого, это эссе «работает» с главными заданными там темами и сюжетами.

См., например, «кабинет» Базилиуса Безлера, который изображен в его книге «Fasciculus rariorum varii generis», вышедшей в Нюрнберге в 1622 году: Mauries P. Cabinets of Curiosities. London: Thames & Hudson, 2013. P. 22–223. Или «кабинет» итальянского аптекаря Франческо Кальцорали; удивительная гравюра, на которой можно увидеть его коллекцию, напечатана в книге «Museum Calceolarium», опубликованной в том же 1622 году в Вероне: Mauries P. Op. cit. P. 14–15.

Конечно же, тут нужно множественное число: разные эпистемы. Одним и тем же было желание их выразить и зафиксировать в определенном порядке расположения определенных вещей в шкафах и на витринах «кабинетов».

Mauries P. Op. cit. P. 25.

В этом рассуждении невозможно не упомянуть романы Константина Вагинова. Коллекционирование – одновременно их главный прием и главный сюжет. Сам Вагинов как бы «составляет» романы из разных персонажей, выдернутых из социокультурных обочин ленинградской жизни того времени. Но то же самое делает и писатель Свистонов в «Трудах и днях Свистонова». В «Козлиной песне» коллекционируют безделушки, непристойные штучки, в «Бамбочаде» – причудливые кулинарные рецепты; дальше – больше: собирают сны и даже ногти. Из важной характеристики героев коллекционирование превращается в страсть, в навязчивую идею, в паранойю. Причем если сначала у Вагинова собирают предметы материальные, «исторические», даже «культурные», то потом – уже либо нематериальные (сны), либо вообще обрезки «органического», «природного», а не «культурного» (ногти). Вагинов демонстрирует, как попытки механически заполнить пустоту новой советской жизни предметами прекрасного прошлого теряют смысл. Главным становится не то, чем заполнять пустоту , а сам процесс ее заполнения . При этом, собственно, попытку «организовать» коллекцию, создать «кабинет» предпринимает только один герой – Свистонов, в каком-то смысле альтер эго самого Вагинова. Попытки вагиновских персонажей сконструировать персональные ретроспективные утопии из пестрого мусора барахолок, букинистических лавок, бытовой и литературной жизни бывшей столицы приводят к выпадению их из пространства исторического времени в область психопатологии, где исторического времени нет.