Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

«Архипелаг ГУЛАГ» далеко не исчерпывается своим фактографическим значением. Солженицын писал эту книгу как мыслитель, а не только как историк. И рассказывает она на самом деле об очень важной вещи – о нравственном стержне.Изначально «Архипелаг ГУЛАГ» задумывался как проект в известном смысле научный, как первая попытка фундаментального описания советской не только пенитенциарной, но и вообще репрессивной системы, как полное систематическое научное описание всего карательного аппарата, аппарата подавления мысли. Там есть главы о тайной полиции, там есть главы о лагерях и лагерных нравах, о Лубянке и её тайных тюрьмах, о стукачах и осведомителях, о суках и сучьих войнах, о лагерных восстаниях. Нет такого вопроса советской тюремной жизни, которого Солженицын бы не осветил. «Архипелаг ГУЛАГ» – это свод примерно 700 свидетельств (изначально 500, потом прибавилось ещё 200 за границей), которые он получил после опубликования «Одного дня». Вопрос: думал ли Солженицын изначально, что «ГУЛАГ» станет его главной работой на 10 лет? В принципе он всегда мечтал именно об историческом повествовании, он видел себя прежде всего писателем, он не предполагал, что ему придётся завязнуть на лагерной теме так надолго, и он написал о желании с нею проститься. Последняя фраза последнего дополнения: « Да уж и довольно, мы с ней ‹ с темой› – двадцать лет ». Но эти 20 лет всё равно оказались недостаточными, чтобы сказать правду о сталинизме. Поэтому он беспрерывно возвращался к «Архипелагу», вносил добавления, писал, публиковал списки людей, которые ему помогали. Не мог от этого отделаться. Думаю, что не только потому, что желал наибольшей полноты, но и потому, что всё-таки каждый раз проверял свою главную догадку. А догадка заключалась в одном, и она сформулирована в «Архипелаге»: если бы чекисты утром после семейного завтрака, выходя на работу, арестовывая и допрашивая заключённых, не были уверены, что они живыми вернутся домой, другая была бы история России. Этой тайной покорности, тайной страны, которая добровольно отдалась в лапы мяснику на бесконечно долгое время, – этим и пытается заниматься Солженицын. И главная его проблема, главный его вывод заключается в том, что люди, позволившие провести над собой весь этот эксперимент, нравственного стержня лишены. А кто не лишён? Он пишет, что упорными, едиными, солидарными в лагерях держались бандеровцы – те, кого держит национальная идея, сектанты – те, кого держит религиозная идея, и настоящие православные, кстати, в том числе, и герои войны, в частности, Кузнецов, возглавивший Кенгирское восстание, – в общем, те, кто уже имеет опыт как бы посмертного существования, кто уже махнул на себя рукой. Именно Солженицын ввёл в широкий обиход три лагерных закона: не верь, не бойся, не проси.

Первыми гибнут, как сказано ещё в «Одном дне Ивана Денисовича», те, кто стучать бегает, да те, кто доедает чужую еду, кто выхлёбывает из шлёмки остатки. Нельзя чужое подъедать, нельзя себя ронять. По Солженицыну, нельзя заставить себя выживать, нужно иметь принципы. Возражая ему, Шаламов пишет, что Солженицын просто был не там, где по-настоящему ломали, или, как, помните, говорил Искандер, кто не ломался, тех плохо ломали. Это жестоко сказано, но, по Солженицыну лагерь тем не менее может быть и положительным опытом. В лагере есть люди, которые выстаивают и формируются в сверхлюдей. Просто для этого нужны внеличностные основания, а их в России очень мало.В поисках этих внеличностных оснований он написал потом книгу «Двести лет вместе». Этот двухтомник не антисемитский, сколько бы отдельные слишком пылкие представители сионизма, или светского неосионизма, или просто слишком националистически ориентированные евреи не искали врагов и особенно врагов в лице Солженицына. Но Солженицын написал эту книгу не о евреях, а о русских. Он, цитируя Александра Воронеля, пишет, что русские друг другу действительно хуже собак – они совершенно не имеют навыков внутринациональной солидарности. А евреи имеют. Почему у русских этого нет? Почему русские с наслаждением сдают себя и других? Может быть, по одной версии, по версии самого Солженицына, община, крестьянство имели эти навыки. Но ведь сам уже он, культивируя образ Столыпина и любя Столыпина больше всех, говорит о том, что вот Столыпин-то пытался разрушить общину, и был в этом исторически прав. Значит, не в общине дело, потому что она была уже архаична, нельзя же вечно жить этим сельским кругом, сельским ходом. Должны быть какие-то внутренние правила, какие-то собственные стержни.