Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Что касается общего пафоса этого романа – чем он важен. Важен он прежде всего тем, что он показывал возможную ветку, возможный вариант развития советского проекта. Сейчас легче всего сказать, что советский проект с неизбежностью идёт к ГУЛАГу, но и такие люди, как Саша и Варя, были, и такие люди, как Окуджава и Трифонов, были. Люди, которые даже вопреки всему кошмару 30-х годов верили в дело своих отцов. И, наверное, прав был Окуджава, который в последний год сказал, что всё-таки, наверное, корни беды были не в советском, а в русском. За это его сейчас можно много раз обозвать русофобом, но о том, что такое советское, нужно судить по роману Рыбакова «Дети Арбата». Убитые, сосланные, уничтоженные дети Арбата были надеждой России, надеждой неосуществившейся, и оттого ещё более мучительной.

Мы добрались до 1988 года, до книги Иосифа Бродского «Урания», которая, строго говоря, вышла в 1987-м, но в России оказалась в 1988-м. Как все книги Бродского по-русски, она выходила в издательстве «Ардис». «Ардис», как вы знаете, – издательство, основанное Карлом Проффером и названное в честь идеального поместья, придуманного Набоковым в романе «Ада». «Ардис» существовал в университетском городе Энн-Арборе, где сам Бродский некоторое время работал.

Я хорошо помню, что один из первых сборников «Урания» в Россию привёз Александр Кушнер, который получил его от Бродского. И, придя в гости к Кушнеру в 1988 году, я, советский моряк, служивший тогда в Петербурге и получивший увольнение, рассматривал как святыню этот сборник, на котором Бродский поставил свой совершенно стандартный автограф « Внимание, внимание, на вас идёт “Урания” ».

Действительно, на нас идёт «Урания»: в этом сборнике есть удивительная агрессия, удивительный напор, мало характерный для позднего Бродского. Но до начала девяностых («Урания» включала в себя всё, что было написано после «Части речи») было ощущение какой-то катящейся на тебя лавины, такого прекрасного стихийного бедствия. Именно в «Урании» впервые были напечатаны лучшие, как мне кажется, стихотворения Бродского, хотя, как сам он говорил, наверное, выше всего в его наследии следует поставить цикл «Часть речи», но наряду с ним и «Пятая годовщина», и «Стихи о зимней кампании 1980-го года». Все эти стихи, лучшие стихи позднего Бродского, появились в этой книге, в которой, как правильно сказал тогда Пётр Вайль, намечается новый Бродский: может быть, более умиротворённый, может быть, более равнодушный, но тем не менее есть в ней ещё и тот прежний, огневой, тот странный темперамент, который так выделял Бродского из всех поэтов петербургской школы, культурной, но, пожалуй, несколько монотонной.

Что можно было заметить уже в этой книге? И что, собственно говоря, сделало сегодня Бродского главным поэтом русского мира? Это, пожалуй, самое интересное, что произошло с Бродским посмертно. Начиная с 2015 года, с его полукруглого юбилея, с 75-летия, Бродский старательно проталкивается многими малоталантливыми, но ужасно напористыми идеологами в главные поэты русского мира. Уже дошло дело до того, что Владимир Бондаренко пишет о нём «ЖЗЛ», после Лосева. Поистине, куда конь с копытом… Но на самом деле у Бродского были некоторые основания для того, чтобы числиться поэтом русского мира. Это, конечно, не плохие стихи на независимость Украины, которые он не напечатал, только читал иногда, и это, конечно, не его стихотворение на смерть Жукова, которое является не столько русским, сколько советским, да в общем, и советскости в нём особой нет. Нет, дело в ином. Дело в одной главной русской эмоции, которую Бродский артикулирует очень точно и напористо. Большинство русских романов, во всяком случае, знаменитых, имеют в своих заголовках союз «и», но имеет он не соединительную функцию, а звучит, как «зато».Война, зато мир; отцы, зато дети; преступление, зато наказание – чувствуется явное противопоставление. И это «зато» – пожалуй, самое главное русское слово. Когда-то главным русским паролем был «авось», а сегодня это «зато»: мы самые бедные, зато мы самые гордые, мы самые злые, зато мы самые добрые, нас никто не любит, зато мы очень солидарные, очень единые внутри себя и так далее. Это такое самоуничижение паче гордости, которое всегда присутствует в русском национальном характере. Вот у нас ничего не ладится, зато мы духовные. Вот мы всеми презираемы, зато мы носители традиций. И так далее. И отсюда русский логоцентризм, потому что русское слово, язык, текст, вообще литература в целом, – это наша сдача миру. Мир нас бьёт, а мы ему таким образом даём сдачи. Мы всё время за счёт литературы самоутверждаемся: « зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей ». До какой-то степени русская литература – это и есть наш балет, наш утончённый, сложный и прекрасный спектакль, жанр, в котором никто в мире больше не может работать, потому что во всём мире литература давно раба рынка, а вот у нас она равна себе. Это очень интересный парадокс, отсюда и логоцентризм Бродского, который всё время повторяет, что язык – это бог, язык важнее бога и природы, что высшая форма деятельности – это упорядочивание мира через слово. И главная тема «Урании» – это именно попытка дать миру сдачи благодаря слову, с помощью слова: