Монахиня Ксения (Соломина-Минихен) - О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

– Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! – проговорил князь тихим голосом (8, 433).

Согласно черновым записям, Мышкин должен был, удовлетворяя желание Ипполита, «поболтать» с ним о Христе. Он собирался утешить умирающего юношу «деревьями и любовью», «надеждою на ту жизнь». Ипполит реагировал на утешения словами: «Да зачем же ту, когда мне только показали эту и отнимают». Однако, судя по фрагментарным черновым наброскам, под влиянием разговора с Мышкиным у больного хотя бы на время появлялась надежда, что смерть – лишь переход к иной и вечной жизни. У него возникало «представление того света, картинка», и он раздумывал над тем, кого он там встретит (9, 223).

В «Необходимом объяснении» дебатируется вопрос о христианском смирении, которое, как мы уже видели, писатель всячески оттенял в своем главном герое, а также в Мари. Смирение, по Достоевскому, – свидетельство подлинной веры и одна из самых характерных черт русского народа-богоносца, сохранившего в сердце истинный образ Христа. Напомню в связи с этим еще раз слова Самого Иисуса о том, что смирение – один из атрибутов Бога и в людях, обладающих им, – черта христоподобная: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем;и найдете покой душам вашим» [179].

В «Дневник писателя» за 1876 год (март, гл. I, V) Достоевский включил пародийное обращение к народу католических «сердцеведов и психологов, диалектиков и исповедников». Привлекая массы народные на свою сторону, они, в частности, провозглашают: «Прежде главная сила веры состояла в смирении, но теперь пришел срок смирению, и папа имеет власть отменить его, ибо ему дана всякая власть» (22, 89). А в сентябрьском выпуске «Дневника» писатель называет православие «тихим, смиренным», утверждая, что оно не похоже «на предрассудочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жестокий клерикализм Европы» (23, 130) [180].

Не обретший веры Ипполит много думает о христианском смирении, которое он обнаруживает в некоторых людях, прежде всего – в князе, но не может ни понять, ни тем более – оценить. Неистовое желание жить, жажда человеческого тепла, любви, уважения и прощения, детская слабость и беззащитность сочетаются в нем с гордостью, презрением к людям и постоянным тщеславием – чертами, противоположными смирению. К тому же он слишком юн, чего, разумеется, невозможно ставить ему в вину, но что объясняет незрелость некоторых его рассуждений и позволяет даже деликатному князю заметить позднее, что в «искренней» исповеди Ипполита много очень смешных сторон, хотя и «искупленных страданием» (8, 432).

То и дело оттеняя тщеславие в характере этого героя, Достоевский прибегает к оригинальному художественному приему. Он сначала характеризует отравленного «вогнанным внутрь тщеславием» Ганю как одну из модификаций созданного Гоголем типа поручика Пирогова из повести «Невский проспект» (8, 385); затем Ганя почти теми же словами обрисовывает Ипполита, который сопоставляется им в разговоре с Варей Иволгиной еще и с Ноздревым из «Мертвых душ»: «Если бы ты читала его исповедь, – боже, какая наивность наглости! Это поручик Пирогов, это Ноздрев в трагедии, а главное – мальчишка!» (8, 393).

Авторское отступление в тексте «Идиота» свидетельствует о том, что в поручике Пирогове Достоевский выделял как наиболее типичное качество «несомневаемость глупого человека в себе и в своем таланте», а также безграничную «самоудовлетворимость» (8, 385) [181]. Разыгрывая вариации на гоголевскую тему, писатель наделяет Ипполита неоправданно амбициозными надеждами. Он убежденно говорит Мышкину, что, живя при Петре Великом, желал бы оказаться кем-нибудь «получше», чем петровский дипломат Остерман (1687–1747), чья плодотворная карьера закончилась в царствование Елизаветы Петровны арестом, судом и ссылкой. Ипполит заявляет поэтому, что для того, чтобы быть просто Остерманом, ему «не стоило бы воскресать из мертвых» (8, 433).

По ассоциации уже не с Пироговым, а с современными Достоевскому «теоретиками» (западниками и «социалистами»), имеющими лишь книжное представление о жизни, о народе, Ипполит наделен еще одной тщеславной, хотя и возвышенной, мечтой: «быть деятелем», способным мгновенно повести за собою других. Эта мечта восемнадцатилетнего мальчика, многие месяцы смертельной болезни живущего одиноко в своего рода «подполье», рушится в конце эпизода с компанией Бурдовского. Обращаясь к окружающим, Ипполит говорит с горечью: