Павел Крусанов - Хождение по буквам

Вообще впечатление от книги сильное и какое-то, что ли, настоящее . Письмо плотное, хорошо отлитое. В героев вживаешься, сочувствуешь им и сопереживаешь. Степь пахнет полынью, небеса беременны грозами, чернозём маслянист, кровь ходит в отворённом горле, как варенье в тазу. Немного настораживает оригинальность некоторых тропов (синие глаза сини как небо или как васильки в хлебах). Но это пустяк, учитывая грандиозность здания всей книги. Или пустяков в таком деле не бывает?

Думайте, что хотите, но по мне – отличная работа.

Вечная история. Типа новые известия о мужчине и женщине. Не подумайте, что осуждаю – нет, сочувствую: такое дело, пар срывает клапаны и кипяток бьёт фонтаном. Буря и натиск – победа сарсапариллы над разумом, торжество чувств над смыслом, рассудок повержен раз и навсегда. «Страдания юного Вертера» вид сбоку. Перед нами повесть о страстной любви, в которой мне как читателю так недостаёт любви и страсти.

В недостатке этих компонентов виновен не автор, нет, виновны персонажи, подвешенные в пустоте жизни, как связанные шнурками кеды на проводах. В нашем случае Вертер слегка повзрослел, обременён семьёй, пьёт пиво «баклажками», да и Шарлотта вполне доступна в соответствии с бытующими нравами, несмотря на то, что замужем. Оба – представители каких-то фантомных профессий: банк, рекламные модули, глянцевый журнал… Герой, правда, по утверждению автора, умеет попадать в ноты. Поэтому для души поёт в клубах перед пятью зрителями то, что в муках творчества (процесс опущен) сочинил, а для денег в ресторанах поёт то, что закажут. Любовь, как известно, в паспорт и трудовую книжку не смотрит, на семейный долг кладёт с прибором и жилы рвёт в клочки кому захочет. Словом, перед нами опыт ослепляющей, убийственной, разрушительной страсти, как её понимают герои повести, страсти, которая одних милосердно минует, а других прессует будьте-нате. Когда есть что прессовать. В данном случае никакого буйства духа не происходит, все движения и душевные переживания какие-то неглубокие и, что ли, внешние. Семьи разрушены, дети брошены, судьбы надломлены во имя того, что, в силу собственного выдающегося неистовства, выгорает без остатка и в итоге разрушает самоё себя. Кишки героя – наружу, давильня крошит его, плющит и колбасит, и боль его, мнится ему, чудовищна, прекрасна, уникальна. Понятное дело – случай этот осознаётся как рядовой (если вообще таким осознаётся) всегда с большим опозданием, когда уже остыло пепелище, прах ветром разнесло и чувства вновь замуравели. Но до анализа, освобождения и лёгкой грусти дело не доходит. Хотя Вертер выжил и, несмотря на весь ужас-ужас и «кипящий томатный сок» в сокровенных отверстиях роковой героини, история заканчивается вроде бы оптимистично, с надеждой на грядущий штиль.

Свою повесть о фантомных существах тающего на глазах офисного мира Богословский рассказывает с соответствующей экспрессией: много вопросительных знаков, порядком восклицательных (меньше, чем вопросительных). Радует, что обошлось без шипящих превосходных степеней и рычащих междометий (хотя обошлось не вполне). Я понимаю автора, не желающего отнестись с сочувствием к своему герою, но должен сказать, что один персонаж, в котором ощущается тепло по-настоящему живого дыхания, здесь всё же есть – это проходная фигура, некий «граф», ему позволено произнести отрадный монолог на пяти неполных страницах. Лично мне хотелось бы задержаться с этим персонажем, поболтать с ним, узнать о нём чуточку больше. Но радости такой читателю не отломится.

Взгляд, увы, изредка спотыкается на стилистической небрежности. Вот, к примеру:

Выполняя просьбу, я решил взять тебя на свой концерт. Всё шевелилось внутри. Но шевеление это было столь весёлое, бодрящее, что его хотелось. В нём прекрасно жилось.

Картина, достойная вселенной Эшера: герою прекрасно жилось внутри шевеления, которое шевелилось внутри него. Ещё несколько примеров без комментариев:

Сказала, что мним из себя слишком много…

Я вспомнил, как искрилась ты в улыбке, сидя за компьютером. Тогда я не знал, что тебя так растекает.

Высовываюсь из окна, чтобы всунуться в пустой отросток открытого пространства вместе с ветром и сыпью небесной.

Фантомная жизнь. Чадящая страсть. Пустое тщеславие. Собственно, всё.

Лутохин Д . Рец. на кн.: Пильняк Б. Голый год. Берлин; Петербург; М., 1922 // Утренники. Пб., 1922. Кн. 2. С. 142–143.